Я сделал по Прибалтийскому краю много сотен верст: и верхом, и в тележке, и в экипаже, и на автомобиле, и вместе с гусарским полком, любезно пригласившим меня в свою боевую семью.

Почему немцы лишь на десятом месяце войны вспомнили о Прибалтийском крае, этом, если так можно выразиться, глухом, "провинциальном" для них и для нас театре военных действий. Почему?.. Ведь если бы они даже заняли весь Прибалтийский край, в стратегическом отношении это не принесло бы им никакой пользы.    

Но в данном случае на первом плане у них насущный вопрос,- вопрос желудка. Остзейский край, это—земля обетованная, где вдоволь всего: хлеба, молочных продуктов, скота и, что очень важно для конницы, бездна овса и сена. В чаянии заманчиво обильных реквизиций двинулись немцы в „страну баронов".

Бароны твердили всегда, что местные латыши—опасный элемент, и что для спокойствия края необходимо отнять у них даже, казалось бы, невинные охотничьи ружья. А между тем, не говоря уже о партизанских отрядах, которые с большой готовностью истребляли бы германские заставы и разъезды, желательна была бы в крае латышская милиция, вооруженная хотя бы старыми берданками нашими, что ли...

В самом деле, по ночам все телеграфные линии в Курляндии охраняются от злоумышленной порчи добровольно взявшими на себя эту сторожевую службу латышами. На десятки и сотни верст бегут вереницы телеграфных столбов, и на каждой полуверсте небольшой кордон из двух-трех человек, согревающих себя от влажного дыхания ночи пламенем костра. И все, как говорится, с голыми руками. Ясно, что серьезного противодействия подобный кордон не в силах оказать хотя бы даже и одному-единственному вооруженному противнику.    

Благодаря латышам, отряды наши, оперирующие в Прибалтийском крае, знают решительно все, до мельчайших подробностей, что делается в Либаве, Газенпоте и других городах, занятых немцами.

Да вот первый подвернувшийся пример. Пример, показывающий, что даже дети и юноши из местного латышского населения принимают участие в рискованных опасных разведках. И какое деятельное участие!

Один из наших славных гусарских полков, выбив сильный германский отряд из имения Априкен, занял эту громадную усадьбу. Вместе с четвертым эскадроном я простоял пять дней в замке Априкен, живя совершенно особой нервной жизнью, когда ночью все лошади поседланы и никто не раздевается, в любой момент ожидая нападения. Тем более, враг так близко, в нескольких верстах всего. Германские разъезды подходят едва ли не к самой усадьбе.

В громадной столовой с гигантским мраморным камином, над которым повис монументальный мраморный герб владельца замка со щитами, драконами, львами, головными уборами, мечами и всякой иной геральдикой, мы обедали при свете лампы. Вернее же это был ранний ужин.

Сквозь дверь из передней то и дело доносился гудок—старинный, жужжащий — полевого телефона, соединявшего наш эскадрон со штабом кавалерийской бригады.

Нас было пятеро. Командир эскадрона, полковник Д., старший офицер эскадрона, ротмистр Л., заведующий конно-пулеметной командой, штабс-ротмистр П., поручик С. и автор этих строк.

Все эти славные боевые офицеры—участники войны с первого дня начала действий. Дрались они и под Варшавой, и в Восточной Пруссии, и на галицийском фронте, и вот перебросили их сюда в Прибалтийский край. И все они говорили, шутя и смеясь, что за десять месяцев боевой страды с ея суровыми лишениями они только впервые очутились в таких комфортабельных условиях, на такой роскошной стоянке. Действительно, белая, сверкающая скатерть, дорогая посуда, столовое серебро, хрусталь, словом, хоть самому парадному приему впору.

Входит дежурный, телефонист, докладывает полковнику:

—    Так что, ваше высокоблагородие, два ребенка из Либавы пришли...
—    Какие два ребенка?.. Позови!..

Входят мальчики, постарше и поменьше. Оба светлоголовые, оба одеты по-ученически,- -в черных суконных блузах. Ноги покрыты густым налетом серой пыли. Мальчиков усадили. От усталости ни один ни другой не могли есть и лишь жадно, по-детски, глотали воду.

Оказывается, старший мальчик, латыш лет четырнадцати, несколько дней назад явился в штаб нашей бригады, вызвавшись сходить в Либаву и узнать все, что там делается. В штабе отнеслись к этому недоверчиво, с улыбкой.

—    Полуребенок, что он там сможет разузнать!..

Но этот полуребенок с честью выдержал трудный, взрослому впору, искус.
И вот на обратном пути в штаб он вместе со своим новым спутником заглянул к нам, отдохнуть и поделиться впечатлениями.
До Либавы около пятидесяти верст. Он шел туда днем и ночью. Где можно было—по шоссе, а где надо было скрываться, выбирал лесныя тропинки и глухие обходы.

Уже в нескольких верстах от Либавы его задержал конный разъезд из четырех улан померанского полка.

—    Ты куда пробираешься, школьник?
—    В Либаве у меня младший брат остался. Надо его обратно взять к нашим родителям.
—    А что у тебя в карманах?

Нашли у мальчика тридцать копеек, отобрали и пропустили его.

Но это еще не все. Одни пропустили, другие могут оказаться менее доверчивыми. Не надо попадаться на глаза. И он лавирует между хаосом проволочных заграждений, линиями окопов и траншей, отмечая в памяти все виденное.

Слушая мальчика, мы убедились, насколько он толковый разведчик. Он заметил все, включительно даже до цифр на погонах тех солдат, что приходилось ему встречать в Либаве. Солдат немного. Всего несколько сот. Зато укрепляют немцы Либаву с лихорадочной поспешностью, работая весь день и всю ночь. Работают местные жители, которых сгоняют прикладами. Укрепления воздвигаются как с моря, так и с суши. Мальчик назвал количество крейсеров и миноносцев, охраняющих порт. Перечислил береговые орудия и полевую артиллерию, которая прибыла на транспортах и была отправлена в Газенпот. С транспортов высаживалась морская пехота, в количестве двухсот человек. Местных жителей не подпускают ни к береговым укреплениям ни к траншеям, охраняющим Либаву со стороны суши. А тех обывателей, которые несут фортификационные работы, сгоняют, как скот, в казармы, и они разобщены с внешним миром цепью конвойных.

Мальчик рассказывал толково, с удивительной для его возраста наблюдательностью, прибегая в необходимых случаях к бумаге и карандашу. Девятилетний спутник его молчал, озираясь с каким-то робким, застенчивым любопытством. Уйти юному разведчику из Либавы было труднее, чем попасть в нее. Оно и понятно. Легче проникнуть в занятый неприятелем район, чем покинуть его. Пускают гораздо охотнее, чем выпускают...
Разведчик пустился на хитрости.
Он вспомнил о знакомой семье поляка-сапожника. Вспомнил о белоголовом Стасе, который осматривался теперь кругом в этой столовой, видимо подавленный весь монументальным камином.
«Возьму его с собою», -решил юный латыш.
И взял. И когда немецкие патрули спрашивали его, он говорил, что ведет своего братца в Саккенгаузен к родителям.

И опять лабиринты проволочных заграждений, искусно замаскированные дерном волчьи ямы, рогатки, окопы, обходы...
И вот пятьдесят верст осталось позади. Мальчики в безопасности. Они очутились наконец в сфере наших войск.
Мы предлагали утомленным детям переночевать. Наутро со свежими силами они отправятся в штаб бригады, как никак больше двадцати верст.

Юный охотник и слушать не хотел.

—    Надо спешить. Я и так опоздал. К рассвету мы будем в штабе.
—    Так мы дадим вам тележку.

—    Спасибо, не надо, пешком удобнее!

Какия-то железныя эти латышския дети! Дети своих отцов, крепких, выносливых богатырей.

—    А что же будет с этим мальчиком? полюбопытствовал кто-то из нас.

Он будет жить у моих родителей. Там ему будет хорошо!.. ответил, блеснув глазенками, латыш.
Польский мальчуган все время молчал и только однажды спросил:

—    А немцы не убьют моего татуся? У меня никого нет, кроме татуси. Мама давно умерла.
—    Не убьют, милый, поспешили мы успокоить ребенка.

А на самом деле, кто же порукою за этих варваров? Малейшее что-нибудь, наглая придирка - и пуля в лоб, как собаке. Расправы германских „завоевателей" с мирным населением давно ведь, с самого начала войны, стали чудовищной и кровавой легендой.

II

Путь мой из Риги лежат на Туккум. В Риге жизнь бьет ключом, улицы и площади полны народа, но повсюду неуловимо угадывается какая-то растерянность, ожидание чего-то... Немцы теряют под собою почву, и как-то странно слышать в кофейнях и вагонах трамваев их исковерканную русскую речь.

Поезда в Туккум носят летний, курортный характер. Да и к самом деле, на каждом шагу здесь курорт. Но публика здесь - все своя больше, местная. Залетных гостей теперь сюда калачом не заманишь. Не такое время, чтоб пользоваться солнечными ваннами на берегу моря, отданного во власть флота.

В Туккуме я отправился, в штаб, чтобы посоветоваться, как мне найти гусарский полк, оперирующий в окрестностях Гольдингена. До Гольдингена от Туккума без малаго девяносто верст по шоссе. В обыкновенное время эта поездка сущий пустяк. Теперь же, когда все лошади и экипажи реквизированы, нанять коляску и даже простую подводу—сложный вопрос. А главное, потому, что в тот край, по-настоящему охваченный войной, немногие решаются ехать, несмотря даже на перспективу выгодной втридорога оплаты.
Я был близок к отчаянию. Оставалось одно: чемодан на спину и, по образу пешаго хождения, как говорят малороссы, "на паре батьковских"!
Но спас меня случай.

В штабе я познакомился с адъютантом корнетом К. Человеку за сорок, в прошлом — павлоградский гусар. Затем около двадцати лет служил по администрации на Кавказе и в Сибири, и вот с войною сам добровольно опять надел свои корнетские погоны.

Странная вещь. Хотя и вполне психологическая: офицер в больших годах и в малом чине, потому что многие годы не был в строю, вдруг молодеет, становится куда бодрее, жизнерадостнее, чем раньше. Это я замечал не только на одном Б.

Узнав о моем горячем желании пробраться как можно скорее в Гольдинген, симпатичный бородатый корнет сразу пошел мне навстречу.

—    Вот, доложу вам, совпадение... Я сам по казенной надобности еду сегодня в Гольдинген... Через час еду.

Смутная надежда охватывает меня. Потемневший горизонт начинает проясняться. Хотя пока не совсем, едет в Гольдинген корнет Б., я-то при чем? Но оказалось, что это и для меня целое откровение. И так радушно и тепло предложил он: едемте вместе со мною. Буду очень рад свежему спутнику. К слову сказать, я ваш давнишний читатель...

Убеждаешься на примере, что и писательство имеет свои хорошие стороны.

—    Но должен сделать оговорку, - замечает мой нежданный-негаданный благодетель. Первые шестьдесят верст нам придется покрыть верхом. Как вы относитесь к этому способу передвижения?
Нахожу его великолепным кавалерийским пробегом.

—    В таком случае,—прекрасно. О чем же говорить?.. Остальные тридцать верст мы сделаем на невообразимо тряских тележках нашей военной летучей почты.    
Это уже хуже, но и за это великое спасибо...

Итак, в путь-дорогу. Нас четверо всадников. Я с корнетом, стражник и вестовой Б., везущий мой небольшой чемодан. Стражник и нижний чин дружины — наш конвой. В окрестностях Туккума полная безопасность, но, чем ближе к Гольдингену, тем больше основания наткнуться на какой-нибудь германский разъезд.

И вот тихий захолустный Туккум, оживившийся теперь тем, что это как никак ближайший тыл действующих в Прибалтике отрядов, остался позади.

Едучи верхом, как-то особенно внимательно знакомишься с краем. А для нового человека этот край—непочатый угол новых интересных впечатлений. И природа и люди, и как они живут, их усадьбы, хутора и мызы, все это самобытно и непохоже ни на что до сих пор виденное как в центральной России, так и в южной, и на Литве, и в Польше.

Природа красива, на редкость красива. Холмы, бугры, леса. Хвойные, березовые, дубовые и липовые рощи. И все в цвету и дышит густым ароматом...
Сквозь густо-зеленые завесы парков намечаются в стороне громады баронских усадеб и замков. Ни сел ни деревень. Одинокие хутора латышей, водяные и ветряные мельницы. Вот и все, что вы встречаете на пути в Гольдинген, да и не только в Гольдинген. В трех губерниях Прибалтийского края не встретишь хотя бы маленькой деревушки из двадцати дворов.

Много рек, озер и болот. И все это кишмя-кишит водяной птицей. То и дело вспугиваешь диких уток, и они дразняще проносятся над головою, заставляя жалеть, что нет с нами охотничьих ружей.
На полянах резвятся молодые зайчики. И, почуя людей, кидаются серыми катящимися комочками в кусты, или в чащу леса.

Попутно корнет ревизовал посты летучей почты: тем ближе к району военных действий, тем они чаще. Ютятся они на выходящих на большую дорогу мызах и в монументальных каменных корчмах. На каждом посту два велосипедиста. Каждый пост -- небольшой, из нескольких человек, отряд, могущий в случае нужды постоять за себя. Все это крепкие, бравые ополченцы, принесшие с собою в этот чужой край с чужими людьми и чужим языком свой немудреный и прочный солдатский уклад. У латышей они желанные постояльцы. Латыши снабжают наших ополченцев всякой живностью и молочными продуктами, и упорно не хотят брать денег. Приходится чуть ли не силою расплачиваться.

Ночь сменила мягкий теплый вечер. Лишь на рассвете, сделав одиннадцать часов верхом, пересели мы на крохотную мужицкую тележку, обслуживающую летучую почту. Трясло и подбрасывало нас немилосердно. Чуть вздремнешь, того и гляди, резким толчком выбросит тебя в придорожную канаву.
Уже белым днем, при ярком свете солнца, подъехали мы к заставе перед Гольдингеном, у большого деревянного моста через Виндаву. Река здесь вся в ленящихся паромах, с бурящей гребнями водою.

В Гольдингене, — опять-таки случай, — оказался ротмистр барон Т., офицер того самаго гусарского полка, в который я направлялся. Он дал мне точные сведения, где находится четвертый эскадрон под командою полковника Д. Для этого барон Т. снесся по телефону со штабом кавалерийской бригады.

Простившись с обязательным корнетом, поблагодарив его за все любезности, не теряя времени еду дальше.
Мой возница, седенький, сосущий трубку, латыш, пробует разговориться... Но -увы! решительно не понимаем друг друга. Единственное слово мне знакомо, это -„вацеш". Вацеш по-латышски немец.    

Старик, указывая кнутовищем на разбросанные там и сям вдоль дороги хутора и мызы, повторяет одно слово, вкладывая в него всю свою латышскую ненависть к немцам:

—    Вацеш... вацеш... вацеш.

Это - змеиные предательские гнезда немецких колонистов, оказывавших всяческую помощь „своим" отрядам и разъездам. Многие из этих колонистов, исчезнувших перед войною, явились неожиданно , вновь с германской кавалерией уже в уланских и кирасирских мундирах.
В версте от шоссе — полусожженная усадьба.
Возница оживился, повторяя:

—    Курмален...

Да, это Курмален. Это первая гримаса войны, настоящая гримаса, встреченная мною в крае.

Героем Курмалена является полковник Д., которого через час-другой я увижу на мызе Гуденекен. Разгром Курмалена был первым делом, Либава не в счет, — нашего отряда в Прибалтийском крае.
Всего лишь неделю назад беззащитный Гольдинген с его двадцатитысячным населением был терроризирован германским разъездом из восьми померанских улан с лейтенантом фон-Гольстейном во главе.

Штаб-квартирою эскадрона улан была мыза Курмален. Помещик Бредерих оказывал самое широкое гостеприимство своим соотечественникам.

Ежедневно разъезд лейтенанта фон-Гольстейна являлся ровно в три часа дня на базарную площадь Гольдингена, щеголеватый офицер, развязно помахивая хлыстиком, объявлял согнанной его всадниками толпе, что отныне Гольдинген—германский город на германской земле. Он, лейтенант Гольстейн, заведет здесь прусские порядки, назначит коменданта, бургомистра, милицию, и т. д. Офицер милостиво позволял толпе разойтись, а его уланы приступали к очередному грабежу магазинов, лавок и винных погребов. Несколько тысяч бутылок вина и пива немцы на шести подводах вывезли в Либаву. Такой же участи подверглись все ювелирные магазины, все часовщики. Потом в кобурах убитых германских солдат мы находили браслеты, кольца, броши, золотые цепочки.
Но не долго продолжалась эта грабительская вакханалия.

По странной случайности, тоже ровно в три часа дня, нежданно-негаданно увидел на своих улицах натерпевшийся от немецкой наглости Гольдинген наш гусарский разъезд из двенадцати всадников с полковником Д. Немцы, предупрежденные о появлении русских, предупрежденные, конечно, колонистами, засели в Курмалене, до поры до времени не показывая оттуда носа.

Русско-латышское население города высыпало на улицы, не зная, как радоваться этому чудесному появлению избавителей. Все женщины, дети, купцы, рабочий люд, все встретили наших гусар бурными овациями. Не знали, чем угощать их и чествовать. Несли, кто что мог: мед, поросятину, домашний квас, целые окорока...

И самым горячим искренним желанием всего города было, чтоб русские как можно скорее выбили из Курмалена этих ненавистных пришельцев.

„Пришельцы", оповещенные колонистами, знали, что на них готовится нападение, и приняли все меры к успешному отражению неприятеля. Усадьба была превращена в крепость. Все входы и выходы забаррикадированы. Ночью немцы выслали два-три полевых дозора, сами же бодрствовали, не раздеваясь, не ложась спать и держа наготове заседланных лошадей.

Полковник Д. знал, в свою очередь, от верных нам латышей все курмаленския приготовления. Но это нисколько не помешало ему в ближайшую же ночь атаковать с полуэскадроном забаррикадировавшихся померанских улан.

Немцы могли бы долго держаться, пользуясь таким надежным и выгодным прикрытием. Они смело могли бы противостоять натиску даже целых трех эскадронов. Могли бы... А между тем шестьдесят наших гусар частью перебили немцев, частью взяли в плен, частью обратили в бегство. Наши потери всего один человек. И это, невзирая на сильный ружейный огонь, которым встретили уланы атакующих, несмотря на ручные бомбы. Но меткость огня неделимо связана с психикой человека. И тот, кто боится и не уверен в себе, всегда будет, нервничая, стрелять как попало.

Жертвою в наших рядах пал унтер-офицер Алексей Шелков, необыкновенный удалец и человек богатырской физической силы.

Глухою ночью перед самым рассветом полуэскадрон гусар атаковал имение Курмален в конном строю. Спешивались под огнем, всего лишь в нескольких шагах от ворот и стен. Гусары с полковником Д. и поручиком Б. впереди, с криком „ура“ бросились прямо на баррикады. Оттуда осыпали их густыми залпами. Геркулес Шелков, словно таежный медведь, ломая все на своем пути, разбрасывал большие, --не поднять двум человекам, - бревна, и они, как щепы, летели во все стороны в его могучих руках.
Но кто-то из немцев бросил в него сверху гранату, и Шелков упал с вывороченной грудью. Смерть была почти мгновенная. Однако храбрец все-таки успеть крикнуть своим верным товарищам:

— Стреляйте, да стреляйте же, братцы!..

И отлетела прекрасная душа героя.

А гусары уже ломились в ворота. Стихийным потоком ломились. Рухнула баррикада,  и ожесточенные гибелью товарища солдаты били прикладами, кололи штыками озверевших, в свою очередь, загнанных, не чающих снисхождения и пощады немцев. Весьма деятельное участие принимал в этой схватке и помещик Бредерих. Из окна своего дома он стрелял по нашим гусарам из винчестера. С жалкими уцелевшими остатками померанских улан Бредерих бежал в Либаву к „своим". Ему удалось спасти раненого лейтенанта фон-Гольстейна, которого он переодел в костюм латышской бабы. Уланский унтер-офицер, случайно прорвавшийся из усадьбы, просидел несколько часов по горло в воде ближайеаго озера. Бредерих потом и его взял с собою, надев ему на голову вместо уланского кивера русскую форменную фуражку.
Не лишним будет прибавить, что атакующих гусар наших обстреливали в тылу полевые дозоры немцев.

Уже белым утром кончился этот бой. Весь двор Курмаленской усадьбы был покрыт трупами. Гусарам достались трофеи. И первый из них великолепная англо-арабская лошадь сбежавшего лейтенанта. Он бросил весь свой багаж, все свои щегольские чемоданы, несессеры, бросил дорогую, подбитую мехом шубу.

Больше двадцати лошадей с полной седловкой, палаши, железные пики, карабины, двуколка с патронами, —все это досталось нам.
Во время бегства несколько лошадей вместе с всадниками увязло в болоте. Всадники, не все, правда, спаслись пешком, оставляя за собою кровавый след. Некоторых лошадей удалось вытащить, нескольких же волей-неволей пришлось пристрелить.

Щелкова хоронили в Туккуме. Скромные похороны павшего героя превратились в торжественную процессию с тысячной толпой, провожавшей гроб. Латышские девушки убрали могилу цветами. Русские с восторгом, со слезами на глазах, рассказывали про эти необыкновенно трогательные похороны.

Н. Н. Брешко-Брешковский

Еще по теме