Москва, Москва!

Как невыразимо хороша она в пасхальную ночь, когда не только сама она со своим теперешним людом подымается на ноги семихолмная, многонародная, но с нею вместе навстречу воскресающему Христу встает, собирается, поднимается подспудная, исконная, непреходящая Москва.

Я любил в кротком свете угасающего дня Страстной субботы бродить по тихим улицам и переулкам Замоскворечья и Басманных. Движение улегалось и на крупных городских артериях, а тут жизнь и совсем замирала. Но это не было отсутствие жизни: она чувствовалась, напряженная, ожидающая, там, за стенами домов, за воротами с запертыми калитками, и в ожидании из за заборов тянулись на улицу ветви садовых деревьев с набухающими почками, грезившие в голубом, теплом сумерке угасающего дня.

Я любил заходить в церкви, где на высокой лестнице подстароста обводил зажигательной ниткой светильни паникадильных свеч. Вокруг многих храмов были устроены мостки для будущего крестного хода и полотняныя палатки, в которых будут святить пасхальное розговенье...

Я любовался церковным великолепием, блеском золотых иконостасов, сиянием камней на ризах темных икон, оберегавших покой Божественного Мертвеца, спавшего в Своей плащанице посреди храма..

Уста не могли произнести громкого слова, и мысль смирялась в этой сосредоточенной тишине.

... И вот ночь надвинулась на громадный, раскидистый город: девять, десять, одиннадцать часов... По городу поднялось движение к церквам.

Пойдемте теперь в Кремль, отдадимся впечатлениям.

Во все кремлевские ворота идет и едет народ бесконечными вереницами. Огни всползли по зубцам кремлевских башен и стен и взобрались по колокольне Ивана Великого до верхушки креста. На освещенной этими огнями Кремлевской площади море голов...

Господи, какое разнообразие лиц: народ, народ в картузах, женщины в платочках, учащиеся всякого возраста и всевозможных форм, военные, иностранцы, пришедшие посмотреть на это не повторяющееся зрелище, заезжие из Петербурга, нарядные дамы, пришлые издалека богомольцы в лаптях и богомолки с тяжелыми котомками на плечах—народ, народ, народ!

Встаньте на краю холма, круто обрывающегося к реке, и смотрите туда на то, что лежит у ваших ног.

За Москва-рекой широко раскинулся другой город, с высоты кажущийся загадочным и таинственным. На переднем плане встает колокольня храма Замоскворецкой Софии, а за нею из мрака восстают одна за другой колокольни и колокольни, освещенные и бросающие свой отсвет на купола своих церквей.

Вот направо великолепной громадой белеет храм Спасителя с пятью величественными золотыми шапками. И вокруг этих церквей, встающих из мрака, чувствуется какая-то особая, значительная, напряженная жизнь.

Вы стоите так, то углубляясь в толпу, тихо колышащуюся по Кремлевской площади между соборами Успенским, Архангельским, Благовещенским, то подвинетесь мимо Николаевского дворца к темной Спасской башне, стоящей рядом со светло-голубым Вознесенским монастырем, посмотреть—тут ли она, чтобы возвестить православной Москве час воскресения Христа.

Вас обступают в этот час тени людей, с которыми вы отпировали праздник вашей молодости, с которыми вы бывали в эти часы в этом заветном месте, и которые давно уже не встречают на земле этот час.

Мысли ваши летят в окраинные московские монастыри, к близким могилам. И над ними в эту чудную ночь веет жизнь.

Вы вспоминаете.

Вы вспоминаете о тех людях московского Кремля, что здесь жили, верили и молились, падали и каялись, что отсюда собирали, сгребали в одно крепкое ядро разрозненную, обезличенную землю.

И прошлое наступает, обволакивает вас в эту ночь со все большей силой, и вам начинают наяву грезиться светлые сны.

За стенами старых соборов происходят чудные вещи. Из под тяжелых надгробий великокняжеских могил, встают многодумные, озабоченные, твердые князья в венцах, опушенных мехом, в торжественных одеждах из золотой парчи. И, встретясь друг с другом, они отдают друг другу поклон и, всматриваясь друг в друга проницательными очами, точно спрашивают друг у друга отчета, что сделало за земную жизнь для родины.

И из рак Успенского собора с откинутыми крышками поднимаются сияющие лучами горного света московские святители: святитель Петр, предсказавший величие Москвы, выпестовавший русские силы для Куликова поля мудрый Алексий, суровый, правдивый Иона и положивший душу свою за московский народ мученик Филипп, и бесстрашный, отстоявший родину и православие патриарх Гермоген, и иные, меньшие святители. И окружает их духовный клир,—те восставшие для этой ночи люди, что когда-то с ними вместе пели в этих старых соборах Божью службу.

И, невидимо подняв святые старые иконы, этот священнический и монашеский чин выходит из соборных дверей. И веют не видимо над Кремлем хоругви, сияют огни в выносных крестовых фонарях, мелькают рипиды, колышатся кадильницы, из которых разливается аромат ладана, и медленною поступью за крестным ходом идут князья, княгини, их дети, и валом валит за ними вся ожившая на этот час былая, несметная, подспудная Москва...

Медленно, но неуклонно и верно стрелка на громадных башенных часах Спасских ворот приближается к полуночи. Без четверти двенадцать. И башня отбивает три мелодических удара.

Все полно ожидания... Минута за минутой. Без десяти. Без пяти. Без двух. Без одной.

Настала полночь.

Неспешно, равнодушно, бесстрастно Спасская башня отбивает четыре четверти, и затем бьет медленно и ровно двенадцать ударов.

И все в Москве, переполненной ожиданием, истомившейся ожиданием, молчит, кроме стука сердец человеческих да этой бьющей пасхальную полночь Спасской башни.

Молчит Москва. Молчит Кремль. Молчит Иван Великий. Толпа замерла.

Раздается над Кремлевской площадью словно звон бьющегося стекла: прозвенел маленький колокольчик «есак» на стене Успенскаго собора, который подает повестку для благовеста Ивановой колокольни.

Сейчас!

Уверенно, торжественно, ровно, полною грудью со страшной высоты своей, могучий колокол «Ивана» дает первый удар.

Ударил. Выждал. Гармоничный гул потек над Кремлем и стал таять. И прежде, чем он весь истаял, «Иван» в общем молчании Москвы ударил еще раз. Выждал. Ударил третий. И тогда на звон Ивана ответила Москва.

 О, этот единственный, неописуемый, неподражаемый гул пасхального московского звона, в котором бесчисленные звоны московских колоколов сливаются в одну могучую славу воскресшему Богу!
Богу!

 Словно на приступ лезут звуки от туда, снизу, из Замоскворечья, и среди них выделяется ближайший богатый колокол Замоскворецкой Софии.

Чуткое ухо различит также серебряный, мощный голос храма Спасителя...

Трезвонят с Красной площади Казанский собор, Василий Блаженный, звонит в Кремле Вознесенский монастырь и Чудов.

И справа, и слева, с Волхонки, с Никольской, с Тверской, с Воздвиженки, из Китай-Города, из дальнейших частей Москвы, наступает торжественный, многоголосый гул.

Пой, пой Христа Своего, старая Москва! Ни один народ не встречает с таким ликованием своего воскресшего Искупителя.

Какая радость, какое чувство победы, какая свобода в этом согласном гуле московских колоколов, которому, кажется, не будет конца. И в этом хоре бессчетных голосов Москвы все же торжественнее и царственнее всего звучит голос «Ивана», покрывая собою всю эту бурю пасхального звона.

В нем стихия. В нем вечность говорит. И кажется, что, когда самой земли уже не станет,—и тогда невидимый «Иван» в свой урочный час споет воскресшему Христу свою привычную песнь.

С. Поселянин

Вот такой рассказ отыскал я в "Новом времени" за апрель 1914 года, когда в эти же дни встречали Пасху.