По материалам периодической печати за октябрь 1917 год.

Все даты по старому стилю.

Оборона Петрограда и оборона страны

Идея о необходимости сосредоточения всех сил народа для обороны страны мало-помалу завоевывает себе признание среди все более широких кругов демократии. К сожалению, однако, этот процесс отрезвления от угара „пораженчества" происходит слишком медленно. Не видно еще подлинного подъема национальной энергии, не заметно еще того прилива духовных сил народа, который в могучем порыве мог бы увлечь народные массы на подвиг для защиты отечества. Но все же, всем более сознательным элементам русского общества, всем искренним, действительным друзьям России, теперь уж становится ясно, что ныне главный, основной и в сущности—единственный вопрос жизни русского государства есть вопрос о том — как бы защитить страну, как бы сохранить собственными силами целость русского государства. Этот вопрос занимает теперь центральное место в деятельности Совета Республики. Он объединяет собою все различные группы и партии, стоящие на точке зрения государственности. Он, наконец, определяет собою и нашу внешнюю политику.

Наступление германцев на Рижском фронте и успехи германского флота в Рижском заливе в одном отношении оказали некоторое благотворное влияние: ставшая более реальною опасность вражеского нашествия на Петроград воочию доказала всем, кто еще не окончательно потерял способность трезво относиться к действительной жизни,—насколько опасна и гибельна идея "пассивного сопротивления" неприятелю, идея непротивления тому злу, которым угрожают нашей стране воинственные полчища Гинденбурга. И весьма характерно во многих отношениях, что трагедия, разыгравшаяся на волнах Моон-Зундского пролива, — произвела известное впечатление и на большевиков; она даже в них вызвала казавшееся уже совсем заглохшим естественное чувство патриотизма. Они встрепенулись, они заговорили о необходимости обороны „подступов к Петрограду". Но в какой ублюдочной, уродливой форме что чувство у них проявляется!

Путы большевистского фанатизма сковывают всякую живую мысль, уродуя ее и дают ей ложное направление. Благодаря неожиданно вспыхнувшей искре патриотизма, Петроградский Совет Раб. и Сол. Депутатов, всецело находящийся под влиянием большевизма,—вынес решение о необходимости создания особого революционного комитета для обороны Петрограда.

В этом постановлении сказываются узость большевистского догматизма, примитивность и наивность „революционной" демагогии, и (в лучшем случае) полная политическая близорукость главарей максималистского движения. Лишь некультурные, политические невежественные массы могут поверить в возможность отделения вопроса об обороне Петрограда от общего вопроса о защите страны. Лишь слепые фанатики—доктринеры, или же политики—демагоги низшей пробы, могут поддерживать в массах эту наивную веру в возможность защиты столицы, как таковой, не принимая в то же время никаких мер к повышению боеспособности армии вообще. Предложение же о передаче дела обороны столицы особому выборному революционному комитету, независимому от общеармейской организации,—основывается либо на полном непонимании условий современной войны, либо же на преступной и безумной демагогической игре лучшими чувствами темных революционных масс".

Такая игра не может привести ни к чему хорошему; она не может создать действительную народную охрану столицы, она не может зажечь в душе народа тот истинный живой пламень любви к родине, который проявляется во всеобщем патриотическом порыве и в национальном объединении для защиты своего исторического достояния. Нельзя отделять Петроград от России, нельзя отмежевывать армию от народа, — нельзя ставить над армией и выше ее какие-то вне ее находящиеся, не связанные, с ней органически, особенные „комитеты".

Это значит не организовать защиту родины, а создать какую-то пародию на действительную ее охрану. Это значит не направить природное чувство патриотизма в правильное русло,—а сделать его бесплодным и бесцельным. Ибо оборонять Петроград можно лишь защищая родину, а сделать это может лишь боеспособная армия, воодушевленная горячим чувством патриотизма и глубоким сознанием своего долга перед народом, оплотом и надеждой которого она является.

Без надежды!

МОСКВА, 23 октября.
На фронте сызнова начались позорные братания с неприятелем. Происходит какая-то безобразная путаница. Армия выказывает неудержимую тягу к миру, страна вполне определенно хочет войны до победного конца.

Кому же верить, с кем же соглашаться?

Наверху только и знают, что толкуют об „оздоровлении" армии. Однако, наши правители, распространяясь и споря о мерах и лекарствах против болезни, ни словом не обмолвливаются о причинах недуга. Сама по себе болезнь ясна: армия не хочет сражаться и находит, что уже давно пора ее распустить по домам. Министры хотят вложить в нее желание продолжать войну, при чем одни говорят, что ее нужно заставить это сделать, а другие утверждают, что ее можно уговорить. Стало быть, весь вопрос, по-видимому, только в средствах: одни стоят за физические меры воздействия, другие за моральные.

Но нам кажется, что ни то, ни другое вопроса не разрешит. Ведь у нас на фронте идет настоящая итальянская забастовка: люди стоят на своих местах при своем деле, но они не хотят делать ту работу, которая в данном случае именуется войною. Стало быть, нужно в чем-то изменить волю армии, чтобы она начала сражаться, а сражаться—это значит идти на врага, наступать, завоевывать.

Скажите откровенно, кто тот злой колдун, который заворожил волю армии, и магическим заклинанием опутал ее стремление, ее порыв вперед, ее энтузиазм? Почему год тому назад армия еще была полна воодушевления, она рвалась в бой, а теперь она пребывает в бездействии и разлагается, как труп, выброшенный на солнце? Что убило нашу армию, что лишило ее ее жизни и ее души?

Конечно, революция.

Вникните в психологию любого рядового солдата. Сейчас все говорят о добровольности дисциплины, не представляя себе, какой вздор заключается в этом утверждении. Если на военной службе все должно делаться добровольно, начиная с отдания чести, то начните это делать с самого начала:    распустите всю армию в ее целом и предложите добровольно являться на военную службу. Но ведь военная служба в настоящий момент лишь в исключениях является добровольною, а то, как правило, она— повинность. Солдаты принудительно идут в полк, их принудительно держат на службе, они по принуждению несут свои обязанности. Если бы сейчас не было этого принуждения, хотя бы в виде законов, карающих за дезертирство, много ли бы солдат осталось на фронте? Вот почему человек, говорящий о добровольной дисциплине,—или дурак, или человек бесчестный, заискивающий перед темными массами, к ним подыгрывающийся. Вся военная служба, как таковая, основывается на принуждении, проявляющемся в том или ином виде.

Но, конечно, кроме принуждения внешнего должны быть многие основания чисто морального характера, по которым солдат несет свою службу. Первое такое основание есть сознание своего долга перед родиной. Стало быть, у солдата должно быть чувство родины и сознание своего долга перед нею. Скажите, у нашего солдата теперь сможем ли мы найти и то, и другое?

Нет.

Каждый человек живет для лучшего. На этом основывается самая идея прогресса. Мы хотим лучшего для себя лично, для той группы, в состав которой мы входим, для той страны, к которой мы принадлежим. Нельзя человека задерживать в таком стремлении. Скажите любому субъекту: „Стой! Ты уже все получил и больше ты ни на что надеяться не смеешь". Верьте, он бросит работу, так как она для него теряет всякий смысл и всякий интерес. Не то же ли самое проделала революция с нашей войной с немцами?

Солдат находится на фронте. От него требуют ни много, ни мало, как его жизнь. Он может ее отдать, как раб, по принуждению и из страха, или как свободный человек во имя известной возвышенной идеи. Какая же идея теперь его воодушевляет? Вы скажете: идея родины. Это неправда. Родину у солдата украли, ее интересы продали. Да, Россия продана этой гнусной формулой "мира без аннексий и контрибуций". Эта формула есть „лицемерье пред самым дьяволом". Этой формулой армии, возвещено: война кончена, вам сражаться не за что больше. Вместо бодрого клича „вперед" дана бессмысленная команда: „шаг на месте". Мудрено ли, что солдат такую бессмысленную каторжную работу исполнять не желает?

За что ему умирать? За революцию? Полноте. Может быть, за Временное Правительство? Перестаньте смешить. За освобождение областей, занятых неприятелем? Но к чему? Русский солдат будет очищать Привисленский край и Прибалтийские губернии, чтобы там была основана независимая Польша, независимая Литва, независимая Эстляндия или Курляндия? Но скажите, что доброго видел русский человек от поляков, литвинов, латышей или эстов, почему он ради их должен проливать свою кровь или жертвовать жизнью, какую выгоду он или его потомки получат от своих жертв? Уж не сознанием ли красоты бескорыстного жеста он должен удовлетвориться? Так, Дон-Кихотов вообще мало, а требовать от многомиллионной армии, чтобы она сплошь состояла из Дон-Кихотов, по меньшей мере глупо. Почему все народности до каких-нибудь армян включительно имеют право думать о себе, о своих выгодах и интересах, а русские этого права не имеют.

Русские почему-то должны думать только о других; если же они заикнутся о себе, то это сейчас клеймится именем империализма.

Нет, над душою русского солдата совершено величайшее преступление. Эта душа опустошена. Из нее вынуто самое священное, самое великое, что только есть у человека — чувство и идея родины. Этой подлости нет имени, этому греху нет прощения. Что же удивительного, что чисто животное чувство грубого эгоизма заняло моментально это пустое место, поднялись низменные страсти, возникли преступные инстинкты. Человек с опустошенной душою метать за свои бесплодные жертвы, ненужные страдания, обманутые надежды. Безопасный для врагов солдат сделался опаснейшим врагом для своих же соотечественников.

Злодеи! Что вы сделали с нашим солдатом?

Каин, Каин, где брат твой Авель? Вы не спрячете вашего преступления под шумихой громких фраз. Невольно хочется спросить, сколько миллионов дал Вильгельм за введение в наш государственный обиход формулы „мира без аннексий и контрибуций". Эта формула стоит поцелуя Иуды в истории народов. Она достойна занять место рядом с этим проклятым лобзанием.

Пока цели войны будут теми же самыми, как их возвестило Временное Правительство, до тех пор армия наша будет мертва. Г. Керенский, вам остается только два исхода: или кончать войну, на коленях выпрашивая мира у Вильгельма, или бичами и скорпионами гнать на врага наших солдат. Есть, конечно, и третий выход: честно сознаться в ошибочности всей нашей „революционной” политики, отрекшись от проклятой формулы „мира без аннексий и контрибуций”, но вы на это не посмеете пойти.

Несчастная, трижды несчастная, проданная и преданная русская армия.

"Московские Ведомости", № 235,  24 октября (6 ноября) 1917 г.

Приказ в.в. № 581

В виду участившихся случаев промотания солдатами выданных им для употребления казенных мундирных и амуничных вещей и оружия, а также продажи их другим лицам, Временное Правительство признало необходимым усилить на время войны наказания за эти преступления, в какой бы местности они ни были учинены, до исправительных арестантских отделений на все сроки и каторжных работ, на сроки от четырех до восьми лет, со взысканием с солдат, виновных как в промотании, так и в приобретении заведомо казенных вещей, тройной стоимости их, причем те наказания, которые подлежали бы по закону отложению до окончания войны, суд имеет право постановить привести в исполнение немедленно.

Современная дисциплина

В настоящее тревожное время единственным средством разыскания пути для возврата в область нормальных условий является умение различных партий найти—при некоторых взаимных уступках—общую платформу, дающую возможность начать новую жизнь. То же самое можно сказать и о дисциплине, как главном фундаменте «возрождения военных сил на новых началах».

Ничего нет легче, как кричать на всех углах: «левыя партии хотят расстроить боеспособность армии, натравливают солдат на офицеров и т. д.», но этим делу вряд ли можно помочь. Надо отбросить шовинизм, предвзятость, злобу — посмотреть на дело трезво, спокойно, подвергнуть его как бы «бактериологическому исследованию»—тогда, может быть, можно прийти к другому заключению.

Я не собираюсь расхваливать новую дисциплину—считаюсь только с фактом узаконения ее и приступаю к, рекомендуемому мною только что, анализу. Поэтому прошу читателей, не исключая какого-нибудь ярого противника новых правил, выслушать меня терпеливо до конца. Не выступая защитником этих новых правил дисциплины, не могу, однако, не отметить, что лица, проектировавшие их, могли иметь и, по всей вероятности, имели самые благие намерения. Составители проекта изучили, думаю, весьма тщательно то, что имелось на «военном рынке» всего земного шара, если можно так выразиться, причем дисциплина некоторых колониальных войск показалась им, вероятно, наиболее подходящею для свободной армии. Однако, позаимствованные в разных далеких странах, идеи не оправдали всех надежд, при желании провести их в жизнь у нас.

Но это, ведь, бывало у нас со многими проектами, намерениями, нововведениями. Вспомните, какие возлагались в армии надежды на потешных, на Сокольскую гимнастику (под музыку), на полковые культурно-образовательные комиссии, на обучение грамотности и мастерствам, на туманные картины, лекции, сообщения, беседы, превращавшие части в настоящие народные университеты, при чем забывалось чисто воинское дело. Припомните кинематографы и, отрывающие людей на многие недели от дела, солдатские спектакли. Не забудьте, чего ожидали от разных игр, от отнимающего массу времени огородничества, от отрывающего уже совершенно от службы хлебопашества с пресловутыми опытными полями!

Вспомните также поощрение—для поднятия духа—лихой солдатской песни, обращавшее со временем 1/3 каждой роты или эскадрона (если выключить новобранцев) в настоящие, управляемые в шикарных полках дорогими дирижерами, «цыганские хоры», выступавшие на концертах, упражнявшиеся в «песнопении и пляске» по нескольку часов ежедневно, в ущерб воинской подготовке. Эти хоры проводили иногда целые ночи в офицерских собраниях и на частных квартирах, высыпаясь на другой день всласть, когда их товарищи шли на уборку, на занятия и в наряды. Не своеобразное ли это «подымание духа», без котораго, право, лучше было бы совсем обойтись?

Припомните еще лыжи и, поощряемую состязаниями на призы, ходьбу на них, делавшую из людей странствующих всю зиму по губернии «эскимосов», махнувших на все остальные занятия рукою. Не забудьте, наконец, воскресные конкур-иппик, к которым тоже готовилась долго, для коих выбирали и пробовали массу людей и лошадей и наскакивали «конных акробатов» целую неделю—опять-таки, махнув рукою на все остальное!

Спросите себя теперь и ответьте чистосердечно: что же из всего этого вышло? К чему оно нас привело? Оправдал ли этот «педагогический винегрет» надежды тех, которые преследовали, надо полагать, самую благую цель, ожидали от всего этого, вероятно, не меньше, чем революционеры от проектируемых ими правил новой дисциплины? Были, правда, люди, не одобрявшие этого «винегрета», боровшиеся в печати с этим злом, говорившие, что надо раз навсегда, выкинуть это «блюдо» из солдатского меню, но их не слушали. Они чуть ли не предсказывали нынешнюю военную анархию, а кто умел читать между строк, для того она не может быть сюрпризом. Но краснобаи и поклонники лозунга: «все обстоит благополучно», «шапками закидаем» и т. д., имели больше успеха—серьезного автора военные люди читали неохотно, не любят читать его и поныне. Такая книга «не идет» и по сей день.

Пересмотрите энергичные, властные, не допускающие никаких возражений и исключений, приказы, касающиеся введения только что перечисленных, не предусматривавшихся никакими уставами, «служебных суррогатов», и вы получите ключ к разгадке происходящего ныне во всей стране! *)

*) Не слишком ли смелые заключения делает автор? Та пехота, которая подвергалась всем перечисляемым автором экспериментам, либо честно легла на поле брани, либо томится в плену. Нынешния же укомплектования проходили только кратковременную подготовку и не служили объектами упомянутых экспериментов. Ред.

На основании почти что сорокалетнего строевого опыта, заявляю смело, что ни один солдат в мире— кроме русского—не выдержал бы, «не лопнув», подобных экспериментов!

Это дает мне надежду на то, что авось, удастся еще направить его на верный путь! И вы после рассказанного удивляетесь, может быть, еще, что он развращен?—И вы, пожалуй, сваливаете всю вину на пресловутый приказ № 1? — Это теперь в моде! Но где же, спрашиваю я вас, что-нибудь подобное и в таком количестве, могло бы быть терпимо при трехлетнем сроке службы, отсутствии сверхсрочных унтер-офицеров и огромных требованиях, кои предстояли в давно ожидаемой, предсказываемой и висевшей уже неоднократно на волоске нешуточной войне? Могла ли у вас, строевые братия, оставаться, при вышеописанных порядках, хоть одна минута в день для толкового обучения всей части боевому делу, а тем более для воспитания воина и привития ему правил железной дисциплины?

Что же удивительного в том, что прошедший такую «странную школу» безграмотный парень и пробывший после нее десяток лет в запасе (где-нибудь в невежестве деревенской глуши, без газеты и книги и не беря ни разу винтовки в руки), не имеет ныне воинского вида, торгует на улице яблоками, папиросами, безобразничает, мало отличается иногда от простого бродяги (вообще не похож на хорошо подготовленного иностранного солдата) и легко поддается всякой провокации. Думал ли кто-нибудь когда-нибудь «об этом запасном», а не только о хорошей закуске, вкусном обеде и о партии в винт?

Но мы отвлеклись в сторону—вернемся к составителям новых правил, на которых сыплются теперь отовсюду упреки. Они, повторяю, взяли, кажется, за образец то, что существует в некоторых колониальных войсках Англии или Франции, а, может быть, Испании или Португалии, не помню хорошо (например, добровольное отдание чести, хождение вне службы без оружия). Составители правил хотели применить «довольно свободную дисциплину», выборное начало и еще кое-что, копируя в этом отношении, вероятно, американцев во время их 4-х-летней междоусобицы. (В отряде Стюарта, например, все офицеры были выбраны солдатами, как рассказывает в своих воспоминаниях Борке.)

Революционные деятели имели также перед глазами пример Западной Европы, где в хозяйственных комиссиях, в военных судах и еще кое-где солдатская среда имеет своих представителей. Образцом служила и установившаяся в последнее время в всем мире «известная внеслужебная свобода обращения», заметная даже в милитаристической Германии. Может быть еще кое-что своеобразное прибавлено ими к «новым правилам», но далеко не так много, как об этом рассказывают.

Обращу теперь внимание читателя на то, что на Западе не смешивают понятия о «повиновении на службе» с холопством, лакейством, низкопоклонничанием вне оной. Приведу здесь, хотя бы следующий пример: хозяйственная часть полка давала из своего состава старшим начальникам управляющих, приказчиков, носильщиков багажа, перевозчиков имущества и мебели. Это не считалось даже любезностью, обычаем, а священнейшею обязанностью, службою офицеров и чиновников части,—о солдатах и говорить нечего. Но самое грустное то, что это никогда никого не смущало!

Такие внеслужебные отношения ставили всегда в тупик приезжавших в Россию иностранных офицеров, с которыми я много беседовал на эту тему. Они никак не могли, понять всего этого, я же инстинктивно чувствовал, что считают нас варварами, а нашу дисциплину: «византийско-азиатской»! Такую кличку дал ей раз, на самом деле, один иностранец.

Не буду входить в разбор причин таких ненормальных условий наших внеслужебных отношений — это заняло бы слишком много места—скажу только, что казачья дисциплина отличалась всегда «разумностью», похожею на западно-европейскую. Она разграничивала служебные и частные отношения, насколько это допускалось нашими устаревшими уставами, но «многие регулярные» считали ее слабою, куда хуже нашей «скалозубовской»! Разумность эта не наносила, тем не менее, никакого ущерба службе, государству, не создавала дезертиров, охотников до братания и т. д.

Такую именно дисциплину с примесью описанных выше особенностей, позаимствованных у разных народностей, хотели, по-видимому, привить нашим войскам революционные деятели, но это (по их ли вине или другим причинам) им не удалось. Оно удастся, наладится, может быть, но лишь со временем — однако, времени-то мало (немец не ждет), вот в чем беда! Что деятели эти в общем немного «пересолили» и, что между ними могли попадаться люди, не преследующие благих целей, это несомненно, но не изменяет основной мысля, проводимой мною в настоящей заметке.

Выйти из теперешнего хаоса можно, — повторяю еще раз—но лишь при полной готовности идти на обоюдные уступки.

Старый служака.