В  К р е м л е

(Воспоминания тов. Жарова)

Я в то время был заведующим клубом Российской социал-демократической партии (большевиков), и в то же время членом боевой дружины Красной гвардии Пресненского района. У меня и темном чуланчике, в моей квартире хранились 9 штук берданок, привезенные из центра от тов. Пече, но нужно сознаться, что не было ни одного патрона к ним.

Тов. Пече в то время был начальником боевой дружины, а ответственным организатором нашего района был тов. Слесарев, он же Кульман, Иван Густавович. Это, нужно сказать, одни из неутомимых работников Пресненского района и одни из лучших агитаторов. Не помню, какого числа дело было, но мы отправили в наши районные комиссариаты своих представителей. Нужно упомянутъ, что в то время комиссариатами заведывали эсеры, и вся инициатива исходила от них. И вот мы посылаем туда своих представителей от социал-демократической рабочей партии большевиков. Конечно, они на нас посмотрели косо, но после некоторых пререканий и переговоров заведующий I Пресненским комиссариатом Плевако согласился принять наших представителей, но не как инициативную группу, а просто как забитых рабочих. Дескать, они посидят здесь, посмотрят, как мы управляемся.

Но нашим представителям было строго вменено в обязанность следить за всеми действиями и постараться в нужный момент захватить в свои руки комиссариат, арсенал или же вернее назвать, пирамиду, узнать у них, где хранятся у них патроны. В каждый из комиссариатов было послано два-три представителя в одну смену, но сутки были разбиты на три смены, по 8 час., словом, на каждый комиссариат было откомандировано 9 человек в сутки, а комиссариатов тогда у нас было 3: 1—на Нижней Пресне, 2—на Кудринской ул., 3—у Александровского вокзала.

Как я уже ранее говорил, мы очень нуждались в оружии. У нас всего было около 9—6 револьверов. Как помню у тов. Цвелева Н. И., большой браунинг и около 30 шт. патронов, у тов. Горикова, старшего, и у тов. Шеганина—наган и у меня наган и 190 шт. патронов, которые за год до этого были привезены с фронта и подарены мне моим знакомым А. А. Коленовым. Были револьверы еще у 2 товарищей, фамилии которых не припомню. Как раз в тот день, когда были поставлены наши представители в комиссариат, вечером нам сообщили, что на сахарном заводе имеется интендантский склад, на котором хранится оружие.

Из дому позвонили по телефону на завод быв. Шмидт — это рядом с сахарным заводом, там все почти правление было из рабочих. Наше большевистское. Звонили тильманцам, чтобы нам оттуда подали автомобиль,—у тильманцев был свой гараж. Около 9 часов вечера автомобиль был подан. Садимся на автомобиль я, Слесарев, Гризка, Беленький, Сибирцея и тов. Ивановский от Тильманса из клуба или вернее из Райкома, который помещался в Большом Предтеченском переулке, д. 4. Едем на сахарный завод, вызываем заведующего складом и предлагаем открыть склад. После некоторых переговоров и вызова понятых от завода склад был вскрыт и начался обыск. При обыске за исключением одного нагана и нескольких 3 линейных винтовочных патронов найдено ничего не было.

После обыска составлен был акт, и мы около 11 1/2 часов вечера вернулись в клуб Райкома, где еще шла живая работа некоторых из товарищей по уничтожению бутербродов и чая. Только расположились за чаем и бутербродами, раздался телефонный звонок. К телефону подходят тов. Слесарев. Тов. Пече предлагает послать в центр в штаб боевой дружины 3 хорошо вооруженных и надежных товарищей. Тов. Беленький, Гриша, предлагает идти мне и тов. Цвелеву, но 3 хорошо вооруженного лица более не нашлось. Т.т. Горшков и др. ушли домой на квартиры, а тов. Шеногин уехал в центр и оттуда должен был пойти прямо к себе на квартиру. Квартира его была где-то около Чугунного моста. Вызвали тов. Горшкова с Прохоровки и предложили ему идти, но он категорически отказался. Что же касается ныне здравствующего Меркулова, то его в то время на нашем горизонте не было, как боевика, и он выплыл уже потом.

Пришлось нам отправиться вдвоем с Цвелевым около часу ночи. По дороге в центр встретился тов. Шеногин, которому я объяснил в чем дело. К счастью револьвер оказался при нем, и мы отправились втроем. Придя в штаб, явились к тов. Пече, который нам велел обождать в одной из комнат, где мы нашли уже много собравшихся товарищей из разных районов и наших двинцев. Нам пришлось прождать до часу утра и, наконец, получили мандат ехать в Кремль, взять для Пресненского района 1.000 винтовок и 300.000 патронов. В мое распоряжение был дан грузовой автомобиль, на который с нами сели наши двинцы около 40 человек.

Поехали в Кремль, к Троицким воротам, мимо манежа, в котором в то время стояли казаки и юнкера; впереди нас шел еще одни грузовик из Лефортовского, кажется, района, хорошо не припомню, позади нас шел тоже один грузовик из района, следовательно, нас шло 3 грузовика.

Подъехали к Троицким воротам, там стояли человек 5 юнкеров с винтовками. Ворота были заперты. Когда мы подъехали, то юнкера удивились. Я постучал в ворота, открылась форточка и часовой спросил, что нам нужно. Я попросил доложить об нас комиссару тов. Берзину и предъявил свой мандат. Тов. Берзин немедленно явился и приказал отворить ворота, и мы въехали в Кремль Но когда мы стояли у ворот, то за нами еще ехал один грузовик, который юнкера остановили против манежа, и потом повели его в манеж. Мы в это время въезжали в Кремль.

Как потом выяснилось, этот грузовик тоже шел за оружием,—и когда его остановили юнкера, он предъявил им свой мандат, в котором говорилось об отпуске 1.000 винтовок и 30.000 к ним патронов. Тогда они поняли, в чем дело и зачем туда прошли 3 грузовика, и тут же оцепили весь Кремль кольцом. Таким образом, нам после погрузки выехать из Кремля было нельзя. Кремль был окружен кольцом юнкеров, которыми в то время командовал командующий войсками Московского Военного Округа полковник Рябцев.

Начались переговоры с эс-эрами, которые в то время заседали в Городской Думе и которые требовали отмены вооружения рабочих и требовали для охраны Кремля и арсенала ввести туда юнкеров. Тогда охрана Кремля и арсенала состояла из 56 полка и одной роты 193 полка. 56 полк был в большинстве своем наш большевистский, за исключением 2 и 3 роты, которые шли за меньшевиками; еще там была броневая команда, состоявшая из 3 броневых машин, команда эта была чисто эс-эровская.

Переговоры длились около 3 дней. В течение 2 дней туда приезжали представители обеих сторон. С нашей стороны комендант Кремля, Емельян Ярославский, Муратов, Ногин, со стороны же противной я знаю только одного полковника Рябцева, но других не знаю. Из их разговоров я понял, что полковник Рябцев оттягивает время и дожидается помощи с фронта. На второй день нам команда броневиков предложила вывезти наши нагруженные броневики. По телефону я сообщил об этом тов. Ярославскому и тов. Муратову; тов. Ярославский ответил:

«тов. Жаров, имейте терпение, или мы оружие можем отдать в руки наших врагов».

Тут я, конечно, опомнился, с кем я имею дело, и больше не стал мечтать о вывозе оружия под прикрытием эс-эровских броневиков. Вечером, когда приехали Ярославский, Ногин, Аралов и Рябцев со своей сворой, мы постарались пустить среди солдат агитацию против Рябцева и компании, который оттягивал время и не хотел снять блокады с Кремля и не желал вооружения рабочих.

Тогда солдатская масса под влиянием нашей агитации закричала:

«какого с ним черта рассуждать, ежели он не хочет снять блокады, рви его на части, бей его» и т. д.

Солдатская масса с бешеным ревом: «бей его, бей его», стали напирать на них, и, может быть, не обошлось бы без жертв, ежели не окружили бы Рабцева Ногин, Аралов, Ярославский, Муратов и не начали уговаривать массу. Тогда Рябцев, видя свое безвыходное положение, согласился снять блокаду под тем условием, чтобы мы вывели из Кремля роту 193 полка, оставили на охране лишь 96 полк. Мы с этим согласились, и делегация уехала около 10 часов вечера.

Утром на 3 день осады—около 6 часов утра—рота 193 полка, вооруженная новенькими винтовками и нагруженная патронами, совместно с нашими двинцами, оставила стены Кремля. Действительно, я видел, что блокада в ночь была снята, но тайно осталась, и утром по выходе этой революционной роты Кремль опять был охвачен юнкерским кольцом. На 3 день уже делегация в Кремль не приезжала.

Около 9 часов вечера нами был предъявлен ультиматум о сдаче Кремля. Мы устроили общее собрание из оставшихся с нами, на которое была приглашена команда броневиков. Последняя нам заявила:

«дело ваше, как хотите, мы со своей стороны участия принимать в этом никакого не хотим и против своих братьев не пойдем, мы будем нейтральны».

После обсуждения всех вопросов решили Кремль юнкерам не сдавать, так как хорошо знали, что у них артиллерии нет, а имеется один только бомбомет, который нам ничего сделать не может, а у Кремля стены толстые и винтовочной пулей ее не разобьешь, а у нас имелись в достаточном количества как винтовки, так и пулеметы. Тут же мы рассыпались по стенам, нагруженные патронами и винтовками; против каждых ворот поставили по два, а где и по 4 пулемета. Около 6 часов вечера начался обстрел из бомбомета.

Первая бомба перелетела весь Кремль, вторая бомба разорвалась за памятником Александра III и 3 разорвалась, чуть пролетев казарму, но настолько высоко что совершенно безвредно, больше у них снарядов, наверное, не было. После этого началась провокация по телефону, что якобы Совет Народных Комиссаров из Петербурга бежал. Тогда, за телефоном учредили надзор из делегатов от района, и около 11 часов вечера я отправится на Никольскую стену. На стенах у нас тоже кое-где были поставлены пулеметы и около Никольских ворот слева стоял пулемет.

Тов. Берзин пошел обходить кругом стены, я остался у Никольских ворот на стене. Около 11 часов команда двинцев, которая ушла с ротой 193 полка в Хамовники, так как полк стоял там, пробиралась из Замоскворечья в Совет и только стала подниматься в гору от Василия Блаженного, вдруг с Никольской улицы развертываются юнкера, раздается команда, за командой залп по двинцам, которые дали ответ на залп. Мы с Никольской стены по юнкерам тоже дали залп, помнится, залпа по 3. Тогда юнкера тотчас открыли огонь из пулемета, но мы все лежали на стене, кто стоял за зубцами. Пострадало с нашей стороны 9—7 чел. не более, и то раненые в ногу, так как ноги приходились против бойницы. После этого все стихло.

Около часу ночи меньшевики 2 и 3 роты 96 полка устроили собрание, на котором протестовали против того, что мы стреляли по юнкерам: они по нас не стреляли, а стреляли по двинцам, из-за них, дескать, пострадало их человек 7. К меньшевикам присоединилась команда броневиков и потребовала от Берзина сдачи Кремля, так как все равно юнкера возьмут Кремль силой.

«Они оттуда, а мы вас отсюда из броневиков».

Положение наше стало критическое: против броневиков нам бороться нечем. Бомб у нас на этот случай не было: из винтовки броневику ничего не сделаешь. После некоторых обсуждений Кремль пришлось сдать. Около 5 часов утра тов. Берзин открыл ворота, и один из броневиков вышел в Троицкие ворота к юнкерам; под покровительством броневика юнкера вошли в Кремль.

Началось разоружении» 56 полка. Мне жалко было расстаться со своим наганом, к которому я так привык. Я спрятал в отверстие печи наган и патроны. Выхожу на лестницу, слышу, раздаются бранные слова одного из юнкеров. Тут же раздается выстрел: пуля прожужжала вверх, и я бросился по лестнице бегом. Нужно заметить, что я до этого жил нелегально, у меня была отпущена борода. Сбегаю вниз и на меня бросается юнкер, стоявший у двери со словами: «ты зачем сюда попал, старый черт?»

Я, действительно, тогда был похож на старика: русская шуба, широкополая шляпа и борода,—вполне старик. К этому нужно прибавить, что несколько суток провел без сна. Взмахнувши ружьем, юнкер ударил меня прикладом в спину. Отворяю дверь, выхожу на крыльцо. Здесь стоит юнкерский офицер, в правой руке держит английскую гранатную бомбу.

Взглянув на меня, хватает за горло:

«Ага, вот красноармеец! ну, старый черт, тебе, собаке, и смертъ»,

замахнулся на меня этой бомбой. Но сзади меня был унтер-офицер 7 роты 56 полка, старенький, рыженький старикашка и говорит ему:

«какой это, батюшка, красногвардеец, он вчерашний день вышел только из лазарета».

Тогда офицер взглянул на меня и дал толчок в шею со словами: «Ну иди, старый черт». На площади уже выстраиваются обезоруженные в шеренги. Я не знаю, куда мне деваться. Становиться в строй—я в шубе и шляпе. Старичок 7 роты не покидает меня: «Иди, становись с нами и сойдешь за солдата нашей роты». Я тогда стал во фронт в шеренгу.

Мы выстроились против казарм, лицом к красному зданию, другая партия выстроилась около Троицких ворот, против арсенала, а напротив дверей казарм остановился тот броневик, который выходил в Троицкие ворота за юнкерами. Вот всех собрали, выстроили,—времени было около 6 1/2 час. утра. Раздалась команда: «у кого что есть в кармане, все вынуть и держать в руках».

Я вынул портсигар, кошелек с деньгами, в котором хранился мой мундштук. Увидев свой мандат, тут же засунул его в рот и съел. Затем раздалась команда: «руки вверх, смирно». И начался обыск. Каждого обыскали, пересмотрели, что имеется в руках и после обыска отошли от нас к самой стене красного здания.

Вдруг слышу трескотню пулемета, потом раздается голос одного из наших товарищей: «ложись». Все, как один человек, растянулись на холодных камнях. Я стоял 6 или 7 с правого фланга лицом к красному зданию, от меня невдалеке прошла ближе к казарме струя свинцового дождя, подымая пыль от камней.

Трескотня пулемета замолкла. Из лежавших некоторые вскочили, бросились бежать в казармы, кто за орудия, а кто за пирамидами ядер, лежащих против казарм, но некоторые не побежали, а поползли. Я, в свою очередь, тоже пополз, но не прополз и двух шагов, как опять затрещал пулемет, струя пуль пролетела от меня не более как на аршин. Лишь только она миновала меня и пошла дальше, я вскочил и бросился за орудия. По полету пуль от Никольской стены, можно было заключить, что по нас стреляли наши же пулеметы, оставленные нашим пулеметчиком на Никольской стене. У Троицких ворот я забежал за орудие: там уже везде сидели люди за колесами старых французских гигантов. Я прижался было к одному товарищу, но весь был открыт; тогда хватаюсь за одну часть колеса, ложусь боком на голову товарища и ногами уперся за другую часть колеса, вытянувшись вдоль орудия.

В таком висячем положении нам пришлось провисеть около 10, а может, и более минут, а пулемет и броневик тем временем все трещат. Потом раздались свистки офицеров и крики: «Довольно, довольно крови», и трескотня смолкла. Юнкера опять забегали с руганью и стали выгонять из казарм, из-за пирамид и орудий, выковыривали штыками и прикладами, а офицеры опять командовали: «Стройся».

Я опять стал в шеренгу. Всех оставшихся в живых выстроили и скомандовали: «Полуоборот налево, шагом марш» по направленно к Никольским воротам. Смерть была видна повсюду, и на площади некоторые бросились в окна казармы. Мы пошли, а они остались лежать на площади и висеть в окнах казарм. Картина была потрясающая у памятника, где быт убит Сергей Александрович, раздалась команда: «Левое плечо вперед», мы вошли во двор судебной палаты.

Здесь увидел своего коллегу тоа. Цвелева, и мы с ним решили скрыться в помещении, где живут служители. Нашли около уборной чуланчик, в котором есть отверстие, где проходит дымоходная труба. Я выворотил шубу овчиной кверху, чтобы не запачкать в пыли верх шубы, полезли, залезли далеко. Сели, посидели часа три, но на дворе все еще находятся люди 56 полка, и мы решили вылезть, да и голод давал себя чувствовать. Вышли на двор, где остановилась наша 7 рота. Вдруг подходит к тов. Цвелеву юнкер, в вежливой форме попросил его следовать за собой. Тов. Цвелев был одет в форменную шинель и фуражку Коммерческого училища.

Мне опять стало скучно, грустно, но толпа зашевелилась и я направился к ней. Гляжу, там две каких-то молодых барышни делят сухари. Подхожу к ним и я: «Дедушка, а ты-то как сюда попал?» обращается одна ко мне. Мне, конечно, пришлось лгать. «Тебе сухарей-то не угрызть, а, небось, тоже со вчерашнего дня не кушал», и обратилась к другой, называя ее по имени: «поди, принеси ему хлеба». Та живо принесла ломоть хлеба. Стало уже темно, да и холодно. Я начал уписывать этот хлеб, дрожа от холода. Одна из них говорит мне: «Здесь рассыльный топит печь, там и можно полежать». Я поблагодарил и пошел на указанное крыльцо в дверь, но печь уже была протоплена, и я зажег огня. Не нашел там никакого рассыльного, но около истопленной печи стоял большой ящик из дерева со рваной бумагой. Залез в него и улегся и согрелся.

Через короткое время вышел посмотреть, что на улице делается. Вышел во двор. Слышу команду «7 рота, становись». Думаю, что делать. Становиться или идти в ящик с бумагой. Один товарищ подошел ко мне и говорит:

«Становись с нами, нас, может быть, куда-нибудь перегонят в Москву, в казарму, оттуда легче будет удрать».

Я подумал, согласился, верно, лишь бы из Кремля выбраться, а там уже удеру. Становлюсь с 7 ротой. Когда выстроились, нас погнали вон со двора опять на эту же самую площадь. Нас загоняют в казарму на 3 этаж. Это было в субботу в 9 часов вечера. В помещении уже все прибрано, все сундучки солдат открыты и все, что имело ценность, все выбрано, в помещении уже поставлены параши и человек 14 охраны, вооруженной до зубов. Внизу против лестницы поставлен пулемет. Все разместились на нарах. Утром в воскресенье погнали нас за кипятком. За кипятком и за обедом на каждую пару давали по 2 человека провожатых. Обед был в 2 часа. Выдали по 1/2 ф. хлеба и из свежей капусты щи с рыбой и маслом, около 5 часов опять был чай, к которому выдали по 1 куску пиленого сахару.

В ночь на понедельник были назначены люди для уборки трупов и рытья могил. Ходило всего человек 40, и с сумерек работали часов до 2 ночи. В понедельник утром выдали по 2 куска пиленого сахара, чаю, по 1/4 хлеба на обед и ужин; из горячей пищи пустые щи и больше ничего.

В ночь с понедельника на вторник опять гоняли зарывать трупы. Среди солдат настроению было подавленное: известий с воли не было; только охрана, с которой приходилось заговаривать, отвечала, что рабочие большевики одни дерутся, а солдаты все на стороне юнкеров.

Только в четверг около 10 часов утра прилетела первая весточка, что солдаты не с ними, а с рабочими, и эта первая ласточка нашей весны прилетела и ударилась в Николаевский дворец, от которого полетела пыль в разные стороны, за ней вторая. Тут я сказал: «ну, товарищи, мы спасены»— «Вот как прилетит да дунет сюда к нам, вот тогда спасены».— «Нет, товарищи, ежели погибнем мы, то погибнут и они, а наши дети, наше молодое поколение, будут свободны».

Через несколько времени началась бомбардировка Красного дворца, в который попало штук 8 снарядов, затем стали попадать между Красным дворцом и казармой. Здесь у них стояло какое-то маленькое орудие, в которое угодил снаряд: тело орудия закувыркалось назад, а колесо полетело в сторону. После этого один снаряд попал к нам в угол нашей пристройки, от которого у нас все стекла как метлой вымело, и некоторые из солдат, сидевших на верхних нарах, попадали вниз.

Опять раздался чей-то голос: «Что, старый черт, спасены?» Я ответил: «Да, спасены». И еще снаряд попал к нам в казарму, во второй этаж. После этого бомбардировка была закончена. Обед в этот четверг был на славу, голодными никто не ушел. Чашку щей дали со свининой, а на второе дали кашу из пшена, а кому было мало, подкладывали еще. Обед был в 4 часа. Около 7 часов вечера начался обстрел кремлевских стен, которые стал освещать прожектор. Около 10 часов пришел к нам какой-то полковник с деревянной ногой и начал нам читать проповедь об антихристе, страшном суде и большевиках. После проповеди все улеглись по разным уголкам.

Около 2 часов ночи пришли трое юнкеров и стали нас просить, чтобы мы им дали честное слово не вмешиваться во всю эту, по их мнению, грязную историю, а предложили уехать прямо домой к своим женам, к своим детям, к своим отцам и матерям: в таком случая нас выпустят, конечно. Солдаты дали честное слово, юнкера нам сказали, чтоб мы выходили поодиночке гуськом и прямо к Спасским воротам, так как ими, дескать, все там очищено. Они советовали нам на вокзал не ходить, а идти прямо на заставу, и, пройдя верст 10—15, сесть на поезд и ехать домой, кому куда нужно. «На вокзалах, говорят, вас большевики не пропустят». Выходим, сами думаем, расстреляют.

Как только мы вышли из казарм, все мы разошлись в разные стороны, чтоб нас нельзя было скосить иэ пулемета, а ежели и расстреляют, то пусть побольше патронов выпустят. Вышли все, кто куда. Собираемся около Спасских ворот, видим, стоит юнкер. Собралось нас так человек восемь, юнкер открыл ворота и нас выпустил. Выхожу из ворот, и прямо по стене налево и через площадь ползком. Еще было довольно темно.

Смотрю, около ограды Василия Блаженнаго прохаживается какая-то фигура во всем черном. Думаю, юнкер в сером, а этот в черном. Ползу ближе, слышу крик: «Кто идет». «Свой». Вижу, что это наш часовой, отвечаю: «Товарищ, свой».—«Откуда?»— «Из Кремля». Объяснил ему все. Я спросил у него, как мне лучше пройти в Пресненский район. Он мне об’яснил, что только можно Варваркой на Садовую, а там свободно. Иду дальше, еще остаиавливают, распрашивают. Мне до Садовой пришлось не менее 10 раз объясняться, но уже на Садовой мне попадается тов. Антонов, который остановился и глядит—уже стаю рассветатъ. «Тов. Жаров, ты ли это?»—«Как видишь».—«Да ведь в районе все говорят, что тебя расстреляли».—«Расстрелянные не ходят», отвечаю я ему. Он хватает меня в охапку и обнимает, и мы крепко целуемся со слезами на глазах. Подходит еще один товарищ, и они меня ведут к Сухаревой, в
столовую.

Закусываю, пью чай и наскоро захожу в городской район, где встречаю Марию Петрову, и делаю краткий доклад. Мы с ней садимся на автомобиль и едем в Центр, где делаю доклад. Далее еду на автомобиле на квартиру, в Предтеченский пер, № 4, где оставил район и где оставил жену с тремя детьми и где меня считают мертвым. Подъезжаю к дому, окна в клубе все настежь открыты, двери растворены, и нет ни живой души. Где район, где клуб,—не знаю; где семья, тоже не знаю.

Неделю тому назад здесь было столько жизни, столько энергии; прошла всего одна неделя, все пусто, и сердце сжалось от боли. Но все-таки слезаю посмотреть, что на дворе делается. Квартира моя как раз выходила окнами на двор и была в подвальном помещении. Вошел во двор и смотрю, окна моей квартиры заставлены дощечками. Мелькнула в голове мысль, что здесь кто-нибудь да есть, наверное жена оставила здесь собаку (у меня в это время была хорошая охотничья собака понтер). Обхожу кругом, подхожу к двери, смотрю, дверь изнутри заперта,—нет здесь еще есть люди, живые люди, но ужасно глупые люди,— мелькает в голове. Защитились от пуль тоненькими дощечками; тогда как пули винтовки пробивают по несколько бревен, они защищаются палубником.

Стучу в дверь, раздается возглас жилички, одной девушки, жившей у меня на квартире. «Оля, отопри!». Она кричит. Слышу, все шумной толпой бегут к двери и отпирают последнюю. Стоят и плачут не слезами горя, а слезами радости. «Да как же это так, ведь мы тебя уже на молитве поминали за упокой. Ведь здесь все в районе говорят, что тебя в Кремле юнкера расстреляли». И тут, на их глядя, у самого невольно навертываются слезы, которых мне не хочется показать. Начинаю врать, чтобы их утешить, говорю им, что я ни в каком Кремле не был и никакая опасность никогда мне не угрожала.

Не входя в квартиру, поворачиваюсь обратно и иду к автомобилю. Но куда же я поеду, где райком, не знаю, возвращаюсь обратно и спрашиваю у дочери, куда переехал райком. Узнаю, что райком переехал во 2 Пресненский комиссариат. Приезжаю туда, вхожу, все смотрят, как на какое-то чудо. «Жаров, да ты откуда, ведь тебя в Кремле расстреляли».—«Старые революционеры и с того света приходят».

Октябрь 1917 г. в Городском районе

Выступать или нет?

Общее собрание членов партии Горрайкома в быв. трактире Романова, на Сухаревской площади.

Дебатируется вопрос: выступать немедленно или занять выжидательную позицию. Споры разгорелись жаркие. Сторонники умеренной тактики (их было очень немного) не давали почти говорить.

«Вы не за себя говорите: члены партии, мы знаем, к бою готовы, пойдет ли беспартийная масса за нами,—спрашивают товарищей из ячеек,—не будет ли вторых июльских дней, когда выступят одни большевики?»

«Мы, именно, говорим не за себя, мы, может быть, могли бы понять, что лучше побольше сил накопить, но на нас напирает беспартийная масса, она не хочет ждать; смотрите, как бы она без руководства партии не вышла на улицу, тогда будет трудно вести борьбу организованно»,

—вот что единодушно говорили члены партии с мест и это была не надуманная теория, это говорилось кровью сердца. Товарищи считали, что всякий, кто против выступления,—или изменник, или ослеп и не видит настроения масс. «Пусть идут к соглашателям»,—говорили про тех из вождей партии, которые были против выступления.

Особенно волновались красные портные. «Хвостики» же (члены Союза Молодежи) совсем неистовствовали и всем совали резолюцию Моск. К-та Союза, где говорилось, что если партия не возьмет на себя руководство движением, молодежь отвернется от нее, не будет считать своим вождем.

Жестко хлестали противников выступавшие покойные товарищи Усиевич и Подбельский, члены Райкома. Единицы были против выступления. Резолюция за немедленное выступление была принята с огромный подъемом; со сверкающими лицами, полные боевой готовности расходились по домам. Ветхие стены романовского трактира далеко за полночь оглашали звуки мощного боевого напева: «Нашей ли рати бояться призрачной силы властей»

В Питере началось!

Приходим с собрания ячейки завода Михельсон (ныне 18 уч. тяги Сев. ж. д., где обсуждали: выступать или нет, и решили, конечно, выступать. В дверях встречает бодрый, сияющий радостью секретарь Райкома т. Вениамин Тверицын (ныне умерший):

«В Питере началось, жизнь разрешила наши теоретические дебаты».

«Ну, наконец-то,—облегченно вздыхает михельсоновец,—ведь эта неопределенность, боязнь, что партия проспит, пропустит момент, камнем на душе лежала, боялся массе открыто в глаза смотреть, теперь, эначит, за дело, пойду к своим».

Собирается Районный Комитет, откуда-то без всякого зова один за другим приходят товарищи из ячеек.

«Мы готовы, за свой завод ручаемся»—единодушный ответ их Райкому. В рабочих не сомневается и Райком; вот с кем пойдет солдатская масса? как бы весь энтузиазм не разбился о несознательность забитого, замученного войной русского солдата.

«Сделаем первую пробу: в нашем районе Спасские казармы: если эта крепость будет наша, то будет предопределено настроении в мелких частях. В нашем районе тон задают Спасские казармы. Туда нужно идти немедленно, не дожидаясь конца заседания. Кто пойдет. Вызвался ряд товарищей, в том числе и противники выступления. «Да ведь вы же против, как же так?»— Битва началась, теперь споры в сторону, мы солдаты революции становимся на пост».

Ушли. Райком продолжает заседание. Конструируется Воен Рев. Комитет, которому Райком передает все руководство районом, решается ряд организационных вопросов. В это время возвращаются товарищи, ушедшие в Спасские казармы.

«Красноречие было лишнее, солдаты с нами, офицера арестованы, солдаты Спасских казарм ждут приказа Военн.-Рев. К-та, вот их представители».

Итак, войско с рабочими. Что будет дальше?

Дни решительных боев

Мучительные часы ожидания. Переговоры с Рябцевым. Рабочие ходят угрюмые. «Зачем эта канитель, скорее начинать».

В темную холодную ночь прозвучали первые выстрелы. Началось. Военно-Революц. Комитет превращен в военный лагерь, не узнать веселого трактира Романова: наверху день и ночь заседает Ревком, в коридорах, на лестнице, во всех комнатах серые шинели солдат и суровые, черные фигуры рабочих. Беспрерывно щелкают винтовки. Говор, возбуждение, сверкающие энтузиазмом лица. Кое-кто, склоняясь на винтовки, засыпает после нескольких бессонных суток, большинство преодолевает слабость человеческого организма, бодрствует, живет нервной энергией.

С чердаков ближайших высоких домов беспрерывно палят по ветхому зданию романовского трактира. Там засела кучка белогвардейцев. О страхе и панике среди осаждаемых в трактире Романова не было и речи. Но была жгучая ненависть, дикое озлобление против белогвардейцев. С криком «проклятые юнкера, вот вы как!» все хватались за винтовки и начинали жарить.

С 1-го, 2-го этажа в 6-й этаж, конечно, ничего не попадало, даром растрачивались патроны, и так как стреляющие стояли у окон, то бывали случаи ранения. Солдаты и военные этого не делали, но не знающих военных приемов рабочих трудно было от этого удержать. И в такие минуты вспоминается всегда фигура Борщевского: его повелительный окрик «прочь от окон!», а затем ледовое спокойное объяснение всегда расхолаживало слишком разгорячившихся товарищей.

Но нужно было что-нибудь придумать, чтобы можно было на выстрелы отвечать не с 2-этажного дома Романова, а сверху. Солдат Спасских казарм предложил поставить пулемет на Сухаревскую башню. Весьма секретно это было сделано, и нужно было видеть, как обрадовались товарищи, когда в ответ на обстрел трактира Романовых, затрещал пулемет с Сухаревки. Обстрел прекратился. Солдаты Спасских казарм были чрезвычайно горды тем, что их товарищ придумал средство огородить трактир Романова. «И без офицеров мы стратегию знаем»,—укоряли они рабочих.

Но если так сравнительно благополучно обстояло дело на территории Сухаревской площади, то тревожные сведения приходили все время из других пунктов района: телеграфной станции, почтамта. Сведения о силе, подготовке и решительности противника приходили из других районов. Из центра получены сведения, что нужны подкрепления, что у нас мало сил. И здесь вспоминаются особенно яркие моменты.

Телефон давно не работает, связь с ячейками держится непосредственная: они все в Ревкоме. Им сообщают приказ Центр. Воен.-Рев К-та дать в центр подкрепление. Члены партии здесь, нужно призвать беспартийных рабочих, не ошиблись ли мы в их настроении, ведь их у нас сейчас десятки, большинство же придет, посмотрит и уйдет; можно ли надеяться на их помощь? «Можно»,—уверенно заявляют т-щи из ячеек, и действительно через какой-нибудь час после призыва Воен.-Рев. К-та стали приходить беспартийные.

Суровые, молчаливые черные кучки. «Хватит ли всем оружия?—с тревогой спрашивают членов Ревкома,-«А почему раньше не пришли?»—добродушно говорят им т-щи из ячеек. «Подумать нужно было, а что если только партии дерутся между собой, тогда не стоит кровь проливать, а теперь видим, что, действительно, рабочий с капиталом борется. Ведь буржуи даже детей мобилизовали. Гимназистки, гимназисты все с «юнкерами», все нашей рабочей крови хотят: что ж, мы разве за себя не сумеем постоять, мы знаем, что у них сила большая; ведь это вы сидите здесь, а мы по городу ходим, все слышим, видим, теперь вам, большевикам одним не справиться, мы пришли помочь!»

И такую свежую струю в немного уставшие солдатские ряды вливают эти беспартийные, что сразу появилась уверенность в победе.

А вот глубокой ночью с пением революционных песен приехали рабочие из какой-то фабрики Моск. уезда (к сожалению, не помню какой). Черные, мрачные, с факелами, с винтовками, они сразу привлекли всеобщее внимание. «Кто, откуда, зачем?»—засыпают их вопросами рабочие и солдаты. «Услышали, что у вас жарко и пришли помочь, ведь вопрос то, небось, жизни и смерти всех рабочих решается. С нами и работницы!» Большинство приехавших беспартийные. «Давайте скорее назначение, за дело»,—просят они Ревком. Их влили в отряд посылаемый в центр для подкрепления.

Через несколько часов стали приносить раненых, стали доходить вести об убитых. Среди них было много и приезжих. «Как львы дерутся»,- говорили о них москвичи.

Много погибло и москвичей, большевиков, беспартийных, пришедших в решительный момент помочь своей партии.

Вспоминается смерть одного товарища с завода Михельсон. Высокий, сильный, бодрый, он был впереди отряда. Брали телефонную станцию; с криком «вперед!» он бросился в атаку и упал пронзенный в голову. Михельсоновцы не любили рассказывать о смерти товарища, но после его смерти ни одного из них нельзя было удержать не в центре сражения: «Мы уже пойдем туда, где горячее»,—мрачно заявляли они.        

Перемирие

Подкрепление помогло. Одно за другим приходят радостные вести: взяли телефонную станцию, Лефортовское училище, приехали кронштадтские матросы. Все воспрянули духом. Приходящие на отдых требуют, чтобы их скорее отправили в новый бой. «Скоро прикончим, покажем «юнкирям» тогда»,— слышится всюду. «Победим, не даром погибли»,—говорят родным убитых и раненых товарищам.

И вдруг известие из центра: «Дайте приказ патрулям не стрелять, снимайте отряды, перемирие. Не провокация ли? Бежим в центр проверить. Верно. Районный Ревком возмущен. Партийные товарищи ругают «соглашательские верхи». С разные концов сведения, что сражающиеся не подчиняются, не хотят перемирия.

Идем в столовую, где отдыхают, кушают товарищи. Глубокая ночь. Но там никто не спит. Все возбужденные, члены партии сообщают о перемирии, беспартийные не хотят слушать. Столовый зал битком набит, атмосфера разгоряченная.

«И Ленин нас обманул, что ж, мы без вождей обойдемся; Керенский изменил—без него справились, изменил Ленин и без него свое дело сделаем».

Угрожающие возгласы по адресу соглашателей, Ленина. «Иначе, как изменой, объяснить нельзя»,—слышатся возмущенные возгласы. «Будем воевать до полного уничтожения «юнкерей» и буржуев, память погибших, товарищей требует от нас этого»—вот единодушное настроение рабочих и солдат. Члены партии сами не понимают, в чем дело, почему перемирие, но партийная дисциплина обязывает их отстаивать распоряжение центра.

«Вместе же сражались, что ж, не верите нам?—спрашивают они беспартийных. «Вам верим, но вас спровоцировали». С большим трудом удалось убедить рабочих сложить оружие.

Только приехавшие из Питера рабочие и матросы, удостоверившие, что больше опасности нет, что власть крепко в руках рабочих, смогли заставить поверить, что измены нет.

История показала, что верный пролетарский инстинкт не обманул рабочих. Партия не хотела проливать лишнюю кровь рабочих и солдат, партия хотела пощадить в момент победы врага и этим доказать, что пролетариат не мстит побежденным. Но враг был слишком коварен; недобитая в октябре белогвардейская нечисть свила себе гнездышко на Украйне, и только долгой, упорной борьбой выбил ее оттуда пролетариат.

И когда вспоминаешь сейчас возмущение перемирием в партийных и беспартийных низах, начинаешь понимать, как чутка масса, какая ценность ее классовый инстинкт самосохранения.

После победы

Празднуем победу. Власть в руках Совета. Сухаревская площадь еще носит следы недавних боев. Сломанные баррикады, окопы.

На улицах всюду кучки народа, оживленно митингующие. Вот солдат читает меньшевистскую газету, которая потоками грязи поливает дело красного Октября. «Нужно закрыть ее, как смеют они оскорблять память погибших, нашу борьбу», возмущаются рабочие. «Успокойтесь, там не рабочих, а большевиков ругают», вставляет студент. «Нет, теперь большевик и рабочий одно и тоже, мы вместе делали Октябрьскую революцию», с гордостью говорят рабочие.

А вот в том же трактире Романова толпа обывателей осаждает Ревком. «Вы взяли власть, обязаны все сделать, а не можете справиться, не брались бы», злобно шипят дамы в шляпках, пришедшие посмотреть на новую власть. Порядка в Ревкоме, конечно, нет. Приходят насчет свадьбы, похорон, драки,—на все отвечай Ревком. Сотрудник, дающий пропуска, растерялся, но пришедшие посмотреть на свою власть рабочие и солдаты осаждают обывателей:

«Вы, небось, годами учились на наши деньги, вы все умете, а мы еще с боя раны не залечим. Подождите, поживем, не хуже вас править будем».

Идешь на фабрику.

«Позовите кого-нибудь из большевиков, я из партийного комитета».

«Эк, товарищ, все мы теперь, большевики, нет у нас не большевиков, ведь кровью заслужили это имя, а не билетиком»,

говорит обиженный рабочий.

И кровная связь партии с ее классом чувствуется во всяком соприкосновении с массой.

Еще по теме