О восстании большевиков (Письмо из Петрограда - ноябрь 1917 г.) - 23 Ноября 2017 - Дневник

В ночь с 25 на 26 октября я находился в двух шагах от Зимнего дворца в кабинете комиссара над управлением общественного градоначальника. Приблизительно в восемь часов вечера Е. Ф. Роговский (последнее время он был у нас комиссаром над управлением общественного градоначальника) и С. Н. Салтыков—первый товарищ министра внутр. дел, после разговора по прямому проводу с Ал. М. Никитиным (министром внутр. дел) отправились искать небольшой вооруженный отряд, хотя бы численностью в 300 чел. Этот отряд должен был пополнить те небольшие группки женского батальона и юнкеров, которые охраняли временное правительство. Я остался один. На моей обязанности лежало сноситься с Зимним дворцом и ставить в известность С. Н. Салтыкова и Е. Ф. Роговского обо всем происходящем внутри и около Зимнего дворца.

Вскоре после ухода моих друзей я вызвал по прямому проводу А. М. Никитина, который сообщил мне, что большевики предъявили временному правительству ультиматум—сдаться и передать им власть в течение 20 минут; если в этот промежуток времени не произойдет сдача, то большевики пригрозили открыть огонь по Зимнему дворцу. А. М. Никитин также сообщил, что врем. правительство решило не отвечать на этот ультиматум. Когда я кончил разговор с Ал. Макс., назначенные большевиками 20 минут были уже на исходе, и я с болью сердца ждал первого выстрела. Но прошло 20 минут, прошло полчаса, прошел час, прошло и полтора часа,— огонь не открывался.

Ровно в 9 ч. 45 минут раздался первый орудийный выстрел по Зимнему дворцу. А вслед за ним открылся пулеметный и ружейный огонь. Я поднялся на самый верх квартиры, прислонился к стеклу и стал всматриваться в темноту ночи. Орудийные залпы следовали один за другим, пулеметы стучали а трещали и темное небо в двух шагах от меня освещалось огненными полосами рвавшейся шрапнели. Я, окаменев, стоял и смотрел, смотрел в это темное небо.

Стрельба, по мере того как шло время, становилась какой-то бешеной, дикой, наглой. И в этом безумстве, в этой дикости, в этой наглости я чувствовал, как вместе с Зимним дворцом расстреливается революция и все ея завоевания. Вот этот раздавшийся залп убивает свободу, а вот этот—мир, а вот этот—самую жизнь страны, а вот этот какой-то особенно нахальный—как будто бы выпущен из торжествующей немецкой пушки самим Гинденбургом в самое сердце нашей дорогой родины.

Через час стрельба прекратилась. Я стал спускаться вниз. Я вдруг передо мной встала моя родина в образе то Савраски, которую так умело изобразил Достоевский. Стоит эта Савраска, маленькая, в мочальной сбруе, около русского пьяного трактира. Из трактира выходит ее хозяин, пьяный Митяй, и орет во все горло:

«Садись, ребята! Сейчас пущу Савраску вскачь и всех вас прокачу!»

Ребята садятся, Митяй сначала дергает вожжи, потом начинает бить бедную Савраску кнутом. Вскоре к нему присоединяются другие и начинают бить лошадку в пять, семь, десять кнутов. Бьют с каким-то озлоблением. Савраска мотает головой, дергает, силится пуститься вскачь и ни с места,—сил не хватает,—а у самой из глаз катятся слезы. Митяй берет оглоблю и начинает бить савраску оглоблей. У той кости трещат. Вот эту-то оглоблю, которая методически опускается на Савраску, и напомнили мне пушечные выстрелы, которыми осыпал свою бедную, голодную измученную страну распустившийся под влиянием большевиков пьяный русский Митяй. Последний удар еще не нанесен, но до него осталось совсем, совсем немного.

Когда я сошел вниз, я снова соединился с Зимним дворцом и узнал от Никитина следующее. Большевики, не получив ответа на свой ультиматум, повторили его. Временное правительство ответило им, что оно может передать власть только Учредительному Собранию.

«В таком случае»—заявили большевики,—мы приступаем к расстрелу и заставим вас силой сдаться».

— «Временное правительство, исполняя свой долг перед страной, умрет на своем посту».

Таков был ответ революционной власти на повторенный большевиками ультиматум.

После этого и начался расстрел.

Перерыв в стрельбе продолжался с полчаса, а, может быть, и больше. Возобновлялся он несколько раз, но слабо, приблизительно около часа ночи стрельба возобновилась с новой силой. Около трех часов утра Зимний дворец был взят, временное правительство было арестовано и отправлено в Петропавловскую крепость. Как социалистические, так и буржуазные министры вели себя с большим достоинством и мужеством. В это утро граждане России видели ясно, что на стороне преторианцев, ведших министров в Петропавловскую крепость, была грубая сила, на стороне министров—моральное превосходство исполненного долга.

Меня, может быть, спросят: что же было в ночь с 25 на 26 октября?

Отвечаю на этот вполне законный вопрос.

В ночь с 25 на 26 октября в Петрограде произошел, под руководством большевиков, военный заговор.
Необходимо помнить, что излюбленная идея Ленина, этого типичного параноика, заключалась в создании штаба заговорщиков, который должен был заменить на арене политической борьбы народные массы и совершить революцию. В 1903 г. эта идея развивалась им в брошюре «Что делать»; в 1907 г. в какой-то другой брошюре, в которой (название ее я сейчас не помню) предлагалось организовать вооруженные «пятерки», которые должны заменить собою народ. Что не удалось Ленину в 1905—1907 г., то удалось ему в 1917 г.

Питая презрение в рабочему классу, Ленин со своим штабом в 1917 г. создал свои «пятерки», именуемые красной гвардией, которые и вытеснили в эти дни с арены политической борьбы рабочий класс. К этому надо прибавить, что петроградский гарнизон, живущий на средства государства и ничего не делавший, давно превратился в армию преторианцев, жаждущих хлеба и зрелищ. В этой толпе такой крупный актер, не верящий ни во что, как Троцкий, естественно нашел подходящий материал для большевистских экспериментов. Красная гвардия и петроградский гарнизон и совершили этот проклятый военный заговор.

Заговорщики, совершив переворот, поспешили прежде всего вознаградить себя за свои труды. Выйдя утром из квартиры комиссара и проходя мимо Зимнего дворца я видел, как каждый из этих заговорщиков тащил из Зимнего дворца то, что ему нравилось. Собиравшиеся веками сокровища были разграблены современными тупыми большевиками-гуннами. Но грабили не только сокровища, тащили все, что плохо лежало. В лазарете, который помещается в Зимнем дворце, были ограблены все сестры милосердия и врачи. У Коновалова или Кишкина, точно не помню, украли шубу и шапку, с убитых стаскивали сапоги и т. д, и т. п. Всего не перечислишь. Отмечу еще только одно. Во все времена дикие орды заговорщиков вознаграждали себя не только грабежом, но в женским телом. Так было в Петрограде. Женский батальон, охранявший Зимний дворец, подвергся почти весь изнасилованию.

Вслед за этим началось все то, чему была свидетелем Россия—самый беспощадный террор. Свободная пресса была задушена. В числе задушенных газет оказались и наши социалистические газеты. Из буржуазных газет особенно сильно пострадала «Речь». Ее редакция и контора были разгромлены. А свобода слова? Что с ней стало? Трудно представить себе, до чего дошло дело в этом отношении.

Достаточно указать на то, что в эти дни нельзя было сказать слова осуждения заговорщикам, ибо всякое слово, сказанное против заговорщиков, вызывало со стороны их угрозу «убью». Иногда бывало и хуже: за свободное слово убивали. Свобода собраний была расстреляна одной из первых. Наши оборонческие клубы подвергались обыскам. На каждом шагу происходили самые дикие самосуды и истязания.

Один из старых партийных работников, по своей профессии рабочий. Смирнов, тот самый Смирнов, который был делегирован петроградским советом заграницу для агитации борьбы за мир, был избит до потери сознания.

Так обстояло дело с неприкосновенностью личности.

Не лучше стало и с неприкосновенностью жилищ.
Сколько трагедий заключается в троекратном обыске у Г. В. Плеханова. Родоначальник русской социал-демократии, отдавший 40 лет на служение революционному делу, пророк, возвестивший, что русское революционное движение победит, как движение рабочего класса, или оно совсем не победит, подвергается наглым оскорблениям со стороны красногвардейцев. Бедный Г. В. Плеханов! В эти дни он думал, наверное, о второй половине своего предсказания. Ужасно!

Когда в февральские дни произошла революция, тогда была народная радость. Эта радость ходила по улицам и куда она не прикасалась, везде начиналось творчество и новая жизнь. Одна за другой вырастали новые идеи, и строились новые общественные организации и власти.

Когда пришел военный заговор, тогда на улицах Петрограда появилась смерть. Дыхание смерти убивало все на своем пути. В эти дни не рождались новые идея, в эти дни мы видели только одно, как завоевания революции распинались на кресте.

Не могу не остановиться здесь на расстреле Владимирского и Павловского военных училищ.
Одно из них находится на Б. Гребецкой улице. Мне в это утро пришлось быть совсем недалеко от них и видеть весь ужас осады их.

Снова пушки, снова пулеметы, убийства пленных юнкеров и ограбление трупов.
Я сам все это видел и трудно представить, что я пережил в этот день.
О, никогда я не забуду этих штыковых ран в лицо, в живот, в грудь!
Из этих ран на меня взглянуло озверение бандитов и я кричал:

«Горе России».

Озверение перекатилось, как известно, и в Москву, с которой у меня связано так много воспоминаний. Ведь, каждый уголок в Москве напоминает мне что-либо из моих первых шагов революционера в эпоху 1905—1907 г., когда я был совсем юношей и когда было так много веры во все.

А теперь каждый из этих уголков о6агрен кровью, пролившейся в братоубийственной войне.
Распятие Москвы, очевидно, происходило с такой жестокостью, которой не видал мир, ибо один из разбойников, распинавших Россию в эти дни, А. В. Луначарский, не выдержал.

В доказательство привожу его письмо, поданное в совет народных комиссаров:

«Я только что услышал от очевидцев то, что произошло в Москве.

Церковь Василия Блаженного, Успенский собор разрушаются. Кремль, где собраны сейчас все важнейшие художественные сокровища Петрограда, бомбардируется. Жертв тысячи.

Борьба ожесточается до звериной злобы.

Что еще будет? Куда идти дальше?

Вынести этого я не могу. Моя мера переполнена. Остановить этот ужас я бессилен.

Работать под гнетом этих мыслей, сводящих с ума, нельзя. Вот почему я выхожу в отставку из совета народных комиссаров.

Я сознаю всю тяжесть этого решения. Но я не могу больше.

А. В. Луначарский».

«Но я не могу больше».

Не напоминает ли это другую картину из того же Достоевского. Когда министр Верховенский со своей «пятеркой» заговорщиков в темном парке убивают ни в чем неповинного Шатова, тогда один из заговорщиков, Виргинский, хватается за голову и диким голосом кричит:

«Не то, не то, не то».

Когда Ленин с своей «пятеркой» заговорщиков зарезал русскую революцию, тогда он, Луначарский, один из руководителей этой «пятерки», не выдержал и закричал, как безумный:

«Не то, не, то, не то, не могу больше».

Презренный ницшеанец.
Презренный эстет.
Презренный заговорщик.
Презренный Виргинский!

Я, кажется, слишком удалился в сторону. Чтобы кончить с военным заговором, я отвечу только на один вопрос, который, наверное, возникает—куда же делся рабочий класс в эти дни?
Он в эти дни ушел.

Да, и не мог не уйти. Почему?
Отвечаю: в этом виновата та часть революционной демократии, которая во все время революции была в большинстве.

Об этом скажу немного позже. А сейчас я останавливаюсь вот на каком моменте.
А. М. Никитин закончил последний разговор со мною по прямому проводу в памятную ночь осады Зимнего дворца следующим заявлением:

«Передайте товарищам, что я, проработавший в социал-демократической партии 20 лет, может быть, умру, но умирая, я буду думать о том, какую слякоть, какую мразь и какое ничтожество представляет из себя наша революционная демократия».

Он был прав.

Значительная часть революционной демократии, действительно, вела себя в эти дни и перед этими днями, как полное ничтожество.

Когда в памятные дни, накануне заговора, временное правительство пришло в предпарламент и, как нищий, просило поддержки у предпарламента в борьбе с большевиками, революционная демократия, руководимая Даном, отказала ему в этой поддержке и тем самым оказала моральную поддержку Ленину и Ко. В следующие дни эта революционная демократия вела себя еще более недостойно. Она безропотно покорилась указу большевиков о роспуске предпарламента.

И невольно напрашивается одна историческая параллель. Первая Государственная Дума, которую революционная демократия в свое время упрекала в отсутствии революционного темперамента и выдержки, поступила не так, когда ее распустил Столыпин: она умерла в борьбе с насильниками. Революционная демократия оказалась неспособной на это.

Прошу извинения, но я должен, раз заговорил об этом предмете, высказать все, что накипело в душе.
Поэтому я заранее извиняюсь за, может быть, резвую критику большинства революционной демократия и отдельных ее представителей.

В самом деле, если поставить вопрос: кто виноват в успехе заговора большевиков, то придется дать один ответ: большинство революционной демократии.

На большинстве революционной демократии тяготеет, как Божие проклятие, ее полуленинство.
Ленинцы, как известно, щеголяли двумя козырями—империализмом и буржуазностью временного правительства.

И большинство революционное демократии ничего не сделало в борьбе с этими козырями ленинцев. Напротив, бия себя все время в грудь и вопия об империализме, забыв самую простую вещь, что савраска в мочальной сбруе не может везти империалистической войны и политики, что империалистическую политику могут вести только промышленные и богатые страны, что в войне опасен только тот империализм, который все может а не тот, который только хочет, большинство революционной демократии играло все 8 месяцев, протекших со дня революции, на руку большевикам.

Это оно вместе с большевиками забило головы темных людей, которые по этому вопросу думали совершенно иначе, и довело их до идеи «похабного мира». Насколько было велико невежество многих в этих вопросах, можно судить по тому, что почти никто из вождей революционной демократии не потрудился ознакомиться с такой необходимой книгой по вопросу о войне, как книга Ишханяна: «Развитие германского империализма и милитаризма».

Просмотрев недавно речи М. И. Скобелева, которыми он напутствовал в первые дни революции войска, и, к ужасу моему, увидел, что он призывал солдат к тому, к чему их призывал все время и Ленин.

Недели за две до заговора комитет объединенных организаций по обороне страны устроил серию митингов по вопросу: воевать или сдаваться.

И надо сказать, что с того времени немногие из представителей большинства революционной демократии двинулись вперед.

Я выступил на этих митингах с Скобелевым и другими и убедился в безнадежности многих из них осмыслить происходящее в России.

Еще меньше было сделано в борьбе со вторым козырем большевиков. В то время как большевики вели боевую кампанию против «буржуазного» «реакционного» и «черносотенного» временного правительства, большинство революционной демократия занималось скучными и, извиняюсь за выражение, слюнявыми перепевами на старые лады.

Временное правительство оставалось без всякой поддержки со стороны этого большинства.

Немудрено, что массы стали равнодушными к судьбе этого временного правительства.
Но никогда поведение большинства революционной демократии не было таким непонятным и странным, как в момент после взятия Зимнего дворца.
В это время большинство революционной демократии нанесло два предательских удара по революции. Один в Петрограде, другой—около Петрограда.

Первый нанес Дан.
В тот самый момент, когда в Петрограде образовался комитет спасения родины и революции, в тот самый момент, когда демократия объявила священную войну большевизму, часть демократии, о которой я все время говорю, разбитая, оплеванная и приниженная, под руководством Дана, поползла к большевикам просить у них мира и получила от них пинок.

Другой удар был нанесен Вл. С. Войтинским.
Этот удар был нанесен в тот момент, когда войска А. Ф. Керенского, двигаясь к Петрограду, одержали блестящую победу над большевицкими бандами около Гатчины.

В этот момент В. С. Войтинский, который прославился своей телеграммой на всю Россию после занятия немцами Риги и о которой после этой телеграммы знавшими Войтинского так хорошо было сказано: «И зачем это люди берутся не за свое дело?», решил, что революции грозит опасность не от большевиков, а от войск, которые разбили большевистские войска. Чтобы уничтожить эту опасность, В. С. Войтинский стал организовывать в тылу у войск А. Ф. Керенского для борьбы с этими войсками новую армию. Результатом такого предательства явилось озлобление правительственных войск и их отход. За достоверность этих сведений я ручаюсь также, как ручаюсь в том, что я пишу это письмо. Все эти сведения мне сообщил Евгений Колосов, который сегодня приехал с фронта из тех мест.

Чтобы закончить свои воспоминания, мне остается добавить немногое. Военный заговор большевиков удался. И поэтому причиной, кроме указанного мною поведения большинства революционной демократии, было еще одно обстоятельство, именно, большевизм. Он явился идеологией той малосознательной массы, которые, кстати сказать, в лице солдат и 3/4 рабочих, заполняла собою города.

Эта масса в лице самых отчаянных, темных, погромных и жестоких слоев, сочувственно отнеслась к заговору и обеспечила большевикам победу.

Я начал писать 4 ноября. Сейчас мне принесли газеты и я узнал, что ужасов, которые принес за собою преступный заговор, не вынес не только Луначарский, но и Зиновьев, Каменев, Рязанов, Рыков, Милютин и другие.

Руководящая пятерка оставила своего вождя - Ленина.

С ним остается только Троцкий. Но на то он и Троцкий.

Несомненно, что вся эта пятерка отойдет в историю, как мошенническая, разбойная, циничная, презирающая народ шайка преступников-авантюристов.
И вместо печати робеспьеровского трагизма, о чем так красноречиво говорил Троцкий, на ее челе будет красоваться печать Каина.

Вчера я возвращался домой с А. В. Пешехоновым.
Мы подъехали к «Элиту», где нашел приют первый комиссариат в Петрограде, вписавший в историю революционного движения такую славную страницу.
Мы вспомнили золотое время первых дней революции.
Я спросил Алексея Васильевича: