По материалам периодической печати за ноябрь 1917 год.

Все даты по старому стилю.

Насилия и произвол

Нет уже, кажется, в русском языке таких слов, которые бы ни были уже сказаны по поводу всех вопросов о мире и войне, о государственной власти и всех тех возмутительных насилиях и безобразиях, которые во имя революции продолжают твориться захватчиками власти.

Нет уже таких слов, которые могли бы зажечь бурю негодования, нет уже таких насилий, которые могли бы вызвать нас из состояния мертвой апатии; падает даже то пассивное чувство сопротивления, которым мы были сильны в первые дни происшедшего переворота.  

А, между тем, под видом движения вперед, мы непрестанно катимся назад, к бесправию, произволу и насилию, и не только к ним, но и к подлинному варварству.

Разрушаются памятники культуры, уничтожается все, что было завоевано долгими годами страданий и борьбы за свободу.

Они, эти насильники, тем и сильны, что все те, кто стоит против них,—не могут взять на себя смелость бороться с ними тем оружием, коим борются они. В нас вместе с культурой заложено слишком много принципиальности, чтобы взять на себя идею активного сопротивления, и не потому ли истинная и организованная демократия, опирающаяся не на силу, а на культуру, обречена не только на бессильное негодование, но и на все те гонения, которые ей знакомы уже издавна, из царства русского самодержавия.
И в то время, как для насильников не существует никаких иных законов, кроме законов насилия,—мы все еще держимся наших принципов, которые насмешливо топчут эти калифы на час.

Мы не смели держать вождей большевизма в тюрьме, ибо мы слишком верили в право, мы не смели насиловать чьей бы то ни было свободы даже тогда, когда это угрожало нашей свободе, только потому, что мы слишком уважали свободу.

Для них нет этих законов.

Они именно и сильны тем, что у них нет законов, даже законов совести.

Они устранили от командования Духонина и убили его потому, что он не хотел заключить перемирия; но они же держат под арестом генерала Черемисова, обвиняя его в неисполнении боевого приказа. Большевик

Козловский возмущался, когда его держали под стражей, а теперь он держит других, не только, не предъявляя обвинения, но при явном отсутствии всякой вины.

Они отменили свою собственную программу, программу, во главу которой поставлены принципы—о неприкосновенности личности, о свободе печати и слова, и они все-таки говорят о своей революционности, и за ними идут толпы полутемных и 6езграмотных людей.

Одних они арестовывают за то, что те не работают (чиновников, не признающих их власти), других за то, что те продолжают работать (гласных петроградской думы). Они заключают перемирие на фронтах, но ведут войска на ставку, только потому, что ставка требует установления законной власти. Они тем и сильны, что для них не существуют принципы.

И все-таки мы не можем отрешиться от наших принципов. И все-таки те, кто борется за лучшее будущее, не 6росают своей работы только потому, что они думают именно этим путем заставить поверить, что именно они друзья народа. А те все-таки продолжают натравливать лихие и темные инстинкты толпы из них, этих тружеников, которые не признавая их, под страхом моральной ответственности и под вечным гнетом насилий, несут свой труд народу.

Они уничтожили памятники культуры потому, якобы, что на них были пулеметы; они расстреляли юнкеров, которые отказались подчиниться им; они закрывают газеты и арестовывают публицистов потому, что в этих газетах их бранят; они грабят потому что им нужны деньги; они объявляют уничтоженным сенат только потому, что последний отказывается распубликовывать их безграмотные декреты; они упраздняют суд потому, что им нужен не суд, а расправа—но они здесь все же подводят под эти действия хоть какие-нибудь мотивы.

И сенат, и суд служили и самодержавию—может быть в этом основа опалы на них новой революционной власти. Но они сажают в тюрьму тех, кто боролся с самодержавием. Но вот они уже дошли до того, что своим декретом уничтожили присяжную адвокатуру, это почти единственное, чего не посмело тронуть русское самодержавие в прошлом, это то, что вечно было бельмом на глазу самодержавия. Русская присяжная адвокатура в самые тяжелые моменты прошлого поднимала свой голос в защиту угнетенных.

Голос адвокатуры, как тяжелый укор, всегда звучал в русских судах. Не из рук ли русской адвокатуры получили свободу многие из тех, кто теперь стоит во главе революционной власти? Она уже стала не нужна—присяжная адвокатура—по тому ли, что эта власть ввела законность, при которой не нужны суды и адвокаты, или только потому, что она, эта власть, боится ее решительного, в прошлом всегда беспощадно-свободного слова.

Они уничтожают на своем пути все, что в будущем может быть опасно всем затеям их. И все, что не подчиняется, и все, что не отвечает целям и видам их, будет уничтожено и задушено, как некогда все это душилось в царстве самодержавия.

И есть уже предзнаменование, что так же будет задушен и источник всякого знания и просвещения, ибо им, как и самодержавию, нужна тьма, ибо только во тьме они могут творить дела свои, ибо только темный народ может следовать за этими душителями свободы и революции.

Мы ушли из царства самодержавия только для того, чтобы быть ввергнутыми в столь же темное царство насилия и произвола, в царство еще худшей опричнины, где наша жизнь и наша свобода вновь зависят от всякого служителя или вернее прислужника нового «строя».

Нет уже, кажется, слов, которые еще можно сказать в осуждение всего происходящего: наш язык, столь богатый в прошлом, стал немощен и бессилен, как мы сами, уже неспособные, как в прошлом, побеждать или умирать в борьбе за право.

Идут времена еще худшие, когда мы вновь вынуждены будем, как в прошлом, уйти в подполье, чтобы вновь исподволь, тяжелыми, кровавыми жертвами бороться за свободу, на миг блеснувшую перед нами.

Таковы большевистские вожди

Нет, признаться, большого удовольствия разбираться в их деяниях и в их характерах. И если нами это было сделано сейчас, то вот по какому поводу.

Редакцией получено письмо от некоего Антонова, с просьбой это письмо напечатать с ответом «в ближайшем номере». Все письмо печатать невозможно в виду отсутствия места в газете. Но оно ставит некоторые интересные вопросы, и поэтому эти места, имеющия общий интерес должны появиться в печати. Мы не знали автора, но, может быть аналогичными вопросами задавались и другие читатели, и им желательно иметь на них ответы.

Автор пишет:

«Сибирская Жизнь», по-видимому, не терпит большевиков. Почти каждая передовая статья этой газеты проникнута прямо какой-то ненавистью к большевизму. Большевики—изменники родины— большевики—узурпаторы, большевики—провокаторы, большевики—насильники. Словом, если все это правда, то таких преступников, как большевики, еще и свет не видел. В самом деле, где можно отыскать таких преступников, у которых в душе нет ни одной хорошей черты, но все низкое, недостойное человека выражено ярко и полно. Читая вашу газету, можно думать, что большевики абсолютные преступники хотя жизнь сама показывает, что ничего абсолютного не бывает, следовательно, в этом случае вы ошибаетесь. Может и преступники большевики, но все же не такие, какими вы их рисуете».

Далее указывается, что большинство подписчиков «Сибирской Жизни» люди беспартийные, желающие знать правду.  Этой правды, беспристрастности автор теперь в газете не находит. После некоторых рассуждений, он пишет:

«Ваши пристрастные статьи о большевиках действуют отрицательно на большинство крестьян и они спрашивают, кто такие большевики. Им разъясняют программу этой партии. «Да не может быть»,

удивляется он:

«Большевики—это помещики и бывшие жандармы, желающие возвращения самодержавия, это те, которые не желают давать народу ни земли, ни воли!»

Уж если кто виноват в удивлении крестьянина, то никак не газета, а те, которые объясняют ему программу партии, когда речь идет о людях.

Читатели «Сибирской Жизни» могли заметить, что все статьи, направленные против большевиков, направлены именно против деятелей этой партии и их деяний. И следует сказать, что характеристики их в этих статьях гораздо легче, чем таковые же не только в «буржуазных», но даже и в социалистических газетах.

Приведенные мною выше выдержки из статей в «Воле Народа» представляются еще сравнительно скромными. Даже в «Новой Жизни» не очень стесняются в выражениях, раз речь идет о большевиках.

Вот это и есть наше несчастье, что мы только о программах толкуем. А ведь стоят же чего-нибудь и люди, которые эти программы проводят. Этих людей, их дела осветить необходимо и, думается мне, критика большевистских деятелей и дел в «Сибирской Жизни» вовсе не есть «не поймешь что», как полагает автор письма.

Не партийная вражда говорит в этих статьях, а печаль и скорбь людей, на глазах у которых погибает родина, право и народ. Люди эти—не шестилетние дети, которым автор письма уподобляет крестьян. Они уже давно научились азбуке и многому кое чему другому еще.

Не притязая ни на власть, ни на популярность, рискуя по нынешним временам очень многим, идут они по своему пути, который виден ясно, точно и определенно в каждой статье газеты. Путь этот—путь упорной, тяжелой работы над созданием свободного строя родной стране—свободного для всех, а не для тех только, в чьих руках штык, пулемет или кулак.

В этой работе сходятся они все—и считают, что это задача всякого русского гражданина. Только после укрепления свободного уклада, может быть, их пути и разойдутся,—но каковы бы они ни были, они не будут путями Ленина и Троцкого, как не будут путями Горемыкина и Щегловитова.   

Еще по теме