Мы все устали! (июль 1917 г.) - 11 Августа 2017 - Дневник

Мы вступили в самую тяжелую полосу жизни. С фронта несутся известия позора, предательства, но с фронта же звучат откровенные заявления комиссаров Правительства и главнокомандующих, требующие полной ясности и определенности действий. Заявления эти гласят, что введение политики в армию было ошибкою,—и ошибкою гибельною, что время речей, слов, воззваний миновало, что смертная казнь должна быть восстановлена. Вместо армии на фронте оказалась только фикция ее, и русское общество доселе, значит, жило во власти миражей.

Необходимо иметь ясность и проявить прямоту и в тылу, и внутри России. Ведь мы и в этой области живем во власти фикций и миражей, и если так продолжится, нас тоже ждет неминуемый развал.

Мираж—диктатура Временного Правительства, ибо что за диктатура, если министры-социалисты должны два раза в неделю давать отчеты, „докладывать" о своих действиях Совету с. и р. д.?

Если же принять во внимание, что и министры, якобы представляющие либеральную или радикально-демократическую интеллигенцию, назовем ее буржуазией, никому не докладывают, ни на кого не опираются, а фактически вынуждены голосовать с министрами-социалистами, то оказывается, диктатурой облечено не Временное Правительство, а Совет р. и с. д.

Мираж, следовательно, коалиционность министерства; ее нет, и это уж ни для кого не тайна. Гг. Ефремов и Барышников приглашены социалистами - министрами, без сношений с Исполнительным комитетом Государ. Думы. Гг. Некрасов и Терещенко социалистами же оставлены в министерстве и в деле удаления г. Переверзева явно стали даже на защиту Ленина.

О Годневе и Львове, которых Мануйлов метко назвал анархо-октябристами, нет двух мнений: они останутся в министерстве и тогда, когда вся власть перейдет даже в руки большевиков.

Львов, сам несомненный большевик по неистовой, недисциплинированной и крайне деспотической натуре, по-видимому; прямо стоит под непосредственными приказами большевиков и вынужден их осуществлять.

Таким образом, во Временном Правительстве страна представлена совершенно односторонне, оно партийно, а не коалиционно. Отсутствие к.-д. во Временном Правительстве — явный абсурд. Ибо партия прогрессистов—маленькая кучка случайно сошедшихся столичных горожан, без организации, а к.-д. организация, раскинутая по всей России и заключающая в себе цвет интеллигенции. Что же касается октябристов, которых представляет Годнев, и националистов, которых представляет Львов,— то где же эта партия? Ведь это опять прямая и открытая фикция.

Мираж даже и то, что Временное Правительство является беспартийно - социалистическим. Нет, как показывают разоблачения Мануйлова и Новгородцева и как ясно теперь из целого ряда фактов,— на самом деле и в существе дела Временное Правительство под видом уступок или во имя „успокоения" населения,—на чем часто настаивали Чернов и Скобелев, — исполняет большевистские требования. В вопросе о манифестациях, об Учредительном Собрании и сроке его созыва, в вопросе о лозунгах войны и мира, в вопросе аграрном и до самого фактического, теперь уже явно осуществившегося положения: „вся
власть Совету р. и с. д." и „долой Государственную Думу",—все, что требовали большевики, исполнено и осуществлено в жизни, в практике, хотя не все провозглашено и декретировано.

Мираж—связь с населением и с представляющими его группами. Особенно это нужно сказать об отношении к Исполнительному комитету Госуд. Думы, который фактически аннулирован, и к министрам-несоциалистам, которые ни пред кем не отчитываются, но и ни на кого не опираются, ни с кем не стоят в связи, а являются слепым орудием социалистов - министров.

Мираж—свобода слова, печати, собраний, неприкосновенность личности и жилищ, ибо открыто публикуемым постановлением официально не существующих, но фактически действующих органов власти закрываются не только Маленькая Газета, но и не маленькие типографии отбираются даже в Лаврах, бумага реквизируется, газеты часто не выходят. Фактически никакая агитация пред созывом Учредительного Собрания невозможна, а во многих городах даже неугодные социалистам списки для избрания гласных в городские самоуправления уничтожались социалистическими и рабочими организациями.

Мираж — „свободная Церковь в свободном народе", потому что Церковь никогда не была под такою властною безответственною командою, как в настоящее время под окриками Львова. Прежде хоть теоретически возможна была апелляция к верховной власти, и этого все же не могли не учитывать Голицыны, Протасовы и Саблеры.

Митрополит в свое время поехал к Александру I и сложил к его ногам белый клобук, заявив, что он не может оставаться в должности при кн. Голицыне. Голицын был удален. Теперь куда и к кому обратится Сенод? По идее, Церковь получила свободу внутреннего самоопределения и в ней самой, в ее учреждениях должна быть власть, к которой можно апеллировать, на деле же Львов является полновластным хозяином всего церковного ведомства, объявив, что он „сосредоточивает на себе все церковно-общественное движение", что он —„народный обер - прокурор", что он принял на себя обязанность „упорядочить жизнь Церкви".

В такое страшное время государственной разрухи еще раскалывать и Церковь, вносить недовольство еще и в церковные круги, в них все держать в миражах и фикциях,—это прямо недопустимое дело. И не значит ли это,—с одной стороны, приглашать старообрядцев к единению, а с другой, показывать им, какова та „свобода", которую им в обновленной Церкви обещают; с одной стороны заявлять, что мы теперь лишены духа цезаронализма, а с другой—давать Львова с большевиками в виде новых автократов в Церкви.

И еще: не значить ли это облегчать в Малороссии и на всем юго-западе России, даже и внутри России проповедь унии, которая, как это видно из обнародованной теперь записки митрополита Андрея Шептицкого, сохраняет народу в делом учение и обряд православия, но переносит центр церковной власти из Петрограда в Рим, от Львова к римскому патриарху—папе?

Утешать себя неприемлемостью такой пропаганды будет равно уверенности, что большевизм не будет воспринят русской армией. Разве действительность, наконец, не в силах теперь отрезвить самые упорно предубежденные головы?

Итак, побольше ясности, прямоты и честности, и не надо хромать на оба колена. Проводите до конца социалистическое правительство, или дайте действительно, а не фиктивно-коалиционное. Проводите до конца свободу слова и печати, или уж прямо отмените все конституционные гарантии. Проводите до конца свободу Церкви и на вынесенном из Синода кресле царя посадите и вынесите и г. Львова, святую обер-прокуратуру, которая по идее есть „око государево". Последняя теперь у нас ставка в государственном строительстве — Учредительное Собрание, в церковном—спешно и несовершенно налаженный Собор. Но если и Учредительное Собрание, и церковный Собор будут созваны под давлением большевиков, то мы не встретим доверия и уважения ни к Учредительному Собранию, ни к Собору, мы лишим их авторитета и обязующей силы. Тогда куда идти?

Побольше прямоты, побольше ясности. Довольно! Мы слишком настрадались.

"Московские Ведомости", № 151, 14 июля 1917 г.

Усталость

Все устали. Устали от бурных собраний, от негодующих речей, от частных демонстраций и от острых конфликтов. Устали от путаницы новых вопросов и от чувства нестерпимой тревоги.

Опускаются руки. Хочется забыться, окунуться в обыденную жизнь, не думать о революции. Это понятно.
Слишком внезапно налетела буря после привычной мертвечины старого порядка. Слишком безудержно отдались мы его бешеной буре. Как было не устать?

Это понятно. Но понять не значит примириться. Нельзя примириться с тем, что, пресытившись поверхностными митингами, публика не ходит и на углубленные лекции. Нельзя примириться с тем, что, отказавшись от словестного толченья воды в ступе, демократия стала небрежно относиться и к выполнению прямых своих обязанностей: все меньше посещаются Советы Депутатов, районные думы, профессиональные союзы и партийные собрания.

Кучка людей, выдвинутых товарищами на аванпосты общественности, бьется изо всех сил, работает до полного истощения, но не может же она заменить собой массу.

А демократический строй весь построен на массе. Если мы в нем не разочаровались и не собираемся вернуться к старому рабству, надо сделать так, чтобы массы снова приняли деятельное участие в общественной жизни.

Бывает, что путник плетется ночью в сильный мороз. Члены тяжелеют, веки опускаются, смертельно хочется сесть и задремать. Но путник знает, что задремлешь, не встанешь. Бывают положения, кода остановка означает смерть. Мы именно в таком положении. Ведь буржуазия не спит. Голос ее с каждым днем все крепнет; все увереннее, все враждебнее ее тон по отношению к рабочему классу. Не спять и Вильгельм с Гинденбургом. Они ведут последнюю игру и все—от ядовитых газов и бацилл сибирской язвы до самой тонкой провокации— пускают в ход, чтоб выбить из строя свободную Россию и поставить ее свободу в рамки, желательные для соседней монархии. Не спят и стихийные силы: равнодушие неопытного народа-гражданина оставляет казну без притока средств, точно русло пересохшей реки. Темнота доводит до перегонки на водку драгоценности России, хлеба, когда мы накануне голода. Спекуляция, насквозь развративши верхи общества, спускается уже в низы.

Везде, на каждом шагу, нужно влияние организованных рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции, везде должен слышаться их разумный голос, должно чувствоваться направляющее влияние их дружных рук.

И в такое время, когда враждебные силы и опасности обступают нас все теснее, когда слуги царского порядка уже вылезают из нор и осмеливаются продавать на улицах похвалы царю, в такое время спать...
Берегитесь, товарищи! Как бы не проснуться нам без земли, без воли, при 11-часовом рабочем дне и прежних грошовых заработках...

Нельзя успокаиваться на том, что в Москве у нас уже есть демократическая управа, а в Петрограде демократическое правительство. Как бы ни бились эти 20 человек, как бы они ни работали дни и ночи, забывая еду и сон, они бессильны, если нет такого же напряжения во всем трудовом народе. Или от их махового колеса пойдут приводные ремни к бесчисленным колесам народных организаций или правительственная машина обратится в то бессмысленное колесо, в котором вертится белка в клетке. Напряжем же волю, широко раскроем глаза, сделаем над собой усилие еще хоть на несколько месяцев.

У нас не будет прежней страстности, да оно и лучше, не так легко будет нас увлечь на слепые вспышки— не то революционные, не то контрреволюционные. Но у нас должно созреть холодное, определенное сознание долга перед Россией, перед детьми, перед самими собой.

Выбора нет как в бурю на судне: или стой каждый у своей снасти, как бы ни валила усталость, как бы ни коченели пальцы, или погибай безропотно, губя и товарищей, и судно.

Л. Арманд.

"Труд", № 110, 28 июля

Еще по теме