Москва в XIX столетии

(Продолжение)

VI.

Военный совет в дер. Фили, под Москвой

Развязка тяжелой московской драмы близилась к концу. Много уже жертв на алтарь отечества принесла наша первопрестольная столица за продолжительный период своего существования; родина потребовала от нее новой жертвы. Как и в былые времена, возложив все упование свое на Промысл Божий, Москва снова стала во главе нашей святой родины; напрягши все свои душевные и телесные силы, шестьсот шестидесятилетняя старушка подставила свою закаленную в бедах и напастях грудь под беспощадные удары врага добровольно принося себя в жертву, подвергаясь поруганию и разграблению, пламени и взрывам, она вместе с тем под своими обломками и пеплом навеки погребла и добытую ценой сотен тысяч человеческих жизней славу властелина Европы, кумира непобедимой армии...

30 августа, день тезоименитства Государя, наше Благородное собрание назначило в стенах своих бал. Публики, однако, собралось немного, особенно из высшего класса.

Музыка гремела, залы сверкали огнями; но танцы шли вяло, не несся по залам обычный гул, не слышались во всех углах оживленные разговоры. Совсем не то было на уме у всех! Как и прежде, не унывал только один граф Растопчин. Съездив на свидание с князем Кутузовым и, после продолжительной беседы с ним, вполне уверившись, что Москва без боя не отдастся врагам, он в тот же день выпустил новую ободрительную, успокоительную афишу.

„Светлейший уверяет, что он будет защищать Москву до последней капли крови, и готов хоть на улицах драться,—писал в ней между прочим граф Растопчин.—Вы, братцы, не смотрите, что присутственные места закрыты; дела прибирать надобно, а мы своим судом со злодеем разберемся. Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов, городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо—я и молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы—тройчатки: француз не тяжеле снопа ржаного“...

Московский народ верил еще на слово графу Растопчину, с нетерпением ожидая исполнения данного им обещания, и толпами валил на Три горы с вилами, топорами, пиками и рогатинами. Долго, но тщетно, ожидал он там главнокомандующего. С досадой и в унынии разбрелся он по своим углам.

Преосвященный Августин, с места своего жительства, Саввинского подворья, также неоднократно посылал к графу Растопчину наведаться, когда он назначит крестный ход на Три горы. Но граф отвечал ему уклончиво.

Тогда многие думали, что если потери под Бородиным ослабили нашу армию, то народное восстание в Москве значительно пополнило бы ее; при виде московских храмов, при повсеместном дружном звоне колоколов, русские удесятерили бы свое мужество и храбрость и дали бы надлежащий отпор кичливому врагу.

„Москва и армия соединятся для спасения России",—сообщал граф Растопчин и Государю.

„Если вы станете драться под Москвой, я выйду к вам со ста тысячами жителей. В случае же неудачи, я оставлю врагам один пепел Москвы", — обращался главнокомандующий письменно также к князю Кутузову.

Но главнокомандующий русской армии держался иного образа мыслей; для московской драмы он готовил другую развязку. Уже давно, с самого Смоленска князь Кутузов, этот Божий меч, по определению одного из отечественных поэтов, и старая лисица, по отзыву самого Наполеона, для спасения отечества бесповоротно решил пожертвовать Москвой. И глубоко убежденный, что такого решения никто и ничто не в силах поколебать, уступая лишь безотчетному желанию народа и войска,—еще раз сразиться в защиту древней столицы, — он приказал армии занять позицию только что избранную Беннигсеном, между Москвой и Воробьевыми горами, в двух верстах от Дорогомиловской заставы.

Опередив армию и лично осмотрев намеченную позицию, князь Кутузов остановился на Поклонной горе. Величественное зрелище представляла она собой в этот достопамятный день, 1 сентября. Центр картины занимал «маститый страж страны державной, смиритель всех ее врогов», а по бокам его разместился целый сонм блестящих генералов, славных героев, сошедшихся сюда на совещание, в виду самого «сердца» России, со всеми его великими святынями, величественными памятниками и дорогими воспоминаниями отечественной гордости и славы.

Что же мудреного, если в первые минуты мысль об оставлении Москвы без боя казалась всем присутствовавшим немыслимой, даже преступной, кроме... одного князя Кутузова. Однако, сладкая надежда, удержать неприятеля пред столицей, вскоре же рассеялась, как дым. Один за другим и с глубокой печалью возвращались генералы, посланные главнокомандующим для осмотра окрестностей; все они единогласно утверждали о невозможности принять сражение на избранной Беннигсеном позиции. Выслушивая горячие споры окружавших его генералов и различные их предложения, поседевший в боях вождь долго и упорно молчал, не высказывая своего решительного мнения.

Военный совет в дер. Фили, под Москвою

Присутствовавший тут же граф Растопчин, чуть ни один проникнувший в душу князя Кутузова, стал уверять его, что неприятель, овладев Москвой, не приобретет никаких важных выгод; что войска, очистив столицу, увидят ее пылающей.

— Пожар отстоит Москву, как некогда отстоял ее Пожарский,

— невольно сорвалось с языка увлекшегося графа Растопчина.

Но князь Кутузов, с видом полной искренности и откровенности, горячо начал возражать московскому главнокомандующему. В желании еще более скрыть свои заветные мысли об оставлении Москвы, после доклада Ермолова, с обычною пылкостью доказывавшего о невозможности сражения с врагом под стенами столицы, князь Кутузов взял своего любимца за руку и, ощупав пульс, спросил у него:

— Здоров ли ты, голубчик?...
— Нет, в настоящем случае я должен положиться только на самого себя, каков бы я ни был, умен или прост, — шепнул великий полководец на ухо принцу Евгению Виртембергскому и, неожиданно прервав совещание, не объявив своего окончательного решения, уехал в деревню Фили, где приготовлена была для него квартира.

— Если бы спросили меня, что делать,— сказал с жаром тому же принцу граф Ростопчин,—я ответил бы: разрушьте столицу прежде, нежели уступите ее неприятелю. Таково мнение мое, как графа Растопчина; но, как губернатор, обязанный блюсти столицу, я не могу подать такого мнения.

Прошло несколько томительных часов. День склонялся уже к вечеру, а еще не было отдано приказаний ни к сражению, ни к оставлению Москвы. Только в конце пятого часа князь Кутузов сделал распоряжение о созыве военного совета из главных начальников, прославленных героев армии, в своей временной квартире, «Кутузовской избе».

Открыв заседание, Беннигсен, защитник «позиции под Москвою» поставил на разрешение совета вопрос:

— Выгоднее ли сражаться перед Москвою или оставить ее неприятелю?

Главнокомандующий находил постановку вопроса в таком виде неправильной. Подробно объяснив положение дел и нарисовав беспристрастную картину всех неудобств избранной позиции, он продолжал:

— Доколе будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю, до тех пор останется надежда счастливо довершить войну; но, по уничтожении армии, и Москва, и Россия потеряны...

Ожидать ли нападения в неудобной позиции, или отступить за Москву?

Разрешая этот вопрос, члены совета разделились на две партии. Одна из них горячо отстаивала план сражения перед Москвой; эта партия утверждала, что потеря столицы без боя тяжко отразится, как на духе армии, так и всего русского народа. Другая восставала против такого одностороннего мнения и энергически доказывала, что на предполагаемой позиции наши войска наверняка будут разбиты; что Россия останется не только без столицы, но и без армии.

Кутузовская изба в дер. Фили, под Москвою, возобновленная после пожара

Долго, до позднего вечера, шел оживленный спор между генералами. Не придя ни к какому соглашению, они, наконец, смолкли, ожидая от самого князя Кутузова окончательного решения.

Поместившись в глубокое складное кресло, закрыв единственный свой глаз, низко опустив на грудь седую голову и во все время не издав ни единого звука, лишь изредка расправляя воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто сдавливал шею его, маститый вождь казался погруженным в сон. Нет, он не спал! Внимательно прислушиваясь к разнообразным мнениям и предложениям начальников армии, обсуждая роковой вопрос и взвешивая все его последствия, он переживал тяжелые минуты... История представляет нам немного примеров, когда бы главнокомандующий какой-нибудь армии поставлен был в более трагическое положение, чем князь Кутузов.

В настоящую минуту он держал в своих руках всю дальнейшую судьбу своего отечества и свою собственную; от одного только слова его зависело уничтожение русской армии, сдача врагу древней столицы и подписание позорных условий мира, или же сохранение достоинства, чести и славы России; зависело собственное при жизни и за гробом бесчестье и проклятье всего русского народа, или же все доступные для смертного человека почести, благословения даже в самом отдаленном потомстве...

Как истинный, глубоко верующий сын православной церкви, возложивший все упование свое на Провидение Божие, которое столь нередко осеняло великую Русь своим святым покровом от всяких бед и напастей, князь Кутузов решил роковой вопрос.

Грузная фигура его быстро отделилась от кресла. Среди мертвой тишины раздался его старческий, но твердый, пророческий голос:

— Потеря Москвы не есть еще потеря России. Первой обязанностью поставляю сохранить армию и сблизиться с войсками, идущими к нам на подкрепление. Самым уступлением Москвы, приготовим мы гибель неприятелю... Знаю, вся ответственность обрушится на меня; но я жертвую собой для блага отечества...

Приказываю отступать!...

С. Знаменский.

Московский листок , Иллюстрированное приложение № 15, 18 февраля 1901 г.

Еще по теме:

Москва в XIX веке (Исторический очерк) Введение

...............................

Москва в XIX веке (Исторический очерк). После Бородинского сражения

Москва в XIX веке (Исторический очерк). Неприятель у ворот первопрестольной

Москва в XIX веке (Исторический очерк). Москва «без боя» отдается неприятелю