МАХНО
(Из очерков о близком и далеком)
Я ехал из Харькова в Крым. Глубокая осень 1918 года.
На станции Синельниково курьерский поезд стоял уже часов двенадцать. Вначале на него набросились военнопленные, оборванные, жалкие, озлобленные несправедливым страданием люди.
У богатых, хорошо одетых людей, имеющих отдельные места в первом и втором классе «екнули» сердца:
— Ворвутся, поставят на ноги, а сами лягут на наши места...
— Ну, это бы еще слава Богу... Могут и вовсе выбросить из поезда...
Потом, как молнией всех опалила настоящая причина остановки:
В семи верстах разобраны пути... И всех нас ждет Махно...
После этого известия, во всех вагонах царствовало жуткое оцепенение. Уж не потеря мест или удобств ожидали почти каждого, а подлинный разбой.
— А расправа их известна...
безнадежно проговорил какой-то франт с бриллиантом в галстуке, и у его соседей, одетых поскромнее, в глазах было отчетливо написано :
«Знаем... Все теперь так просто и возможно... Да....
Кладут на пол лицом вниз, раздевают и, если у кого много денег, тут же убивают...
Толстый, бритый, с фиолетовым лицом и трехэтажной шеей старик нервно передернул плечами, опустил руку в карман широких английского сукна брюк, и прислонился к окну в коридоре. И нижняя губа у него обидно и беспомощно отвисла.
Вот и жизнь...
промямлил кто-то виновато и чуть слышно...
Н-да-а...
подавленно и глухо отозвался маленький, черненький, с мышиными глазенками и с великолепным полотенцем на плече.
Он все хотел пройти в уборную, но не мог оторваться от застывших в коридорчике спутников... Потом и совсем вернулся в купе: не стоит уж де умываться, пускай де убивают неумытого...
Только в соседнем купе кто-то ровно и даже как будто беспечно густым басом, то и дело срывавшимся на смешливый дискант, повествовал:
— Тогда они подъехали на шестидесяти «тачанках». Лошади все, одна к одной — львы, и тележки легонькие, на рессорах.. Обобрали всех, даже и в третьем классе, сняли все теплое, забрали все узлы и чемоданы... Деловито, понимаете ли, с чувством, с толком... Погрузили и... Ну, помилуйте, степь, пути разобраны, а машинисты взяты в плен... Кого же им бояться?
— А убили многих?, слышится беспокойный вопрос...
— В тот раз только четырех... А одному (ноги он стал целовать кому-то из них), сапогом лицо раскровянили и... Ужас, понимаете ли!.. Я сам видел—прямо в рожу каблуком—сапоги с подковками, тяжелые...
А вы то как же... Уцелели?...
— Я дешево тогда отделался... Я, понимаете, все деньги перед этим скомкал в старую газету и тут же под лавку в мусор бросил... А в бумажнике им отдал мелочи рублей триста... А пальто и чемодан, конечно... Даже подушку взяли...
Вольный тон рассказчика, его смешные взвизги как-то примиряюще подействовали на стоявших в коридоре... Они слушали, молчали и в глазах горела беспокойная, напуганная надежда:
— А может быть еще как-нибудь...
Стоявший у окна старый толстяк, подергивал плечом и изношенные мешковатые глаза покаянно и свирепо искали что-то и казалось говорили:
-«Ну, их к черту эти миллионы!.. Погибель с ними, больше ничего.»
А храбрый рассказчик продолжал:
— Раньше, понимаете, в вагоне бывало отдыхаешь... В Питере или Москве намотаешься: день мечешься по делу, ночь кутишь, а в дороге отоспишься и с попутчиками эдак от души смакуешь о мамзельках. Эх, и было ж...
сладострастно вставил он, помотал буйно головой, вздохнул глубоко и закончил:
— А теперь только и разговору о Махно либо о других каких-либо, с позволения сказать, «вождях»... А бабы как то даже из ума вон...
Толстяк подобрал отвисшую губу и сверкнув золотыми пломбами, задвигал челюстями, отчего весь рот его сталь рыхлым и морщинистым. В глазах же появился тусклый блеск, как будто из окружавших их мешочков выступили капельки мутного масла.
Пленные все продолжали ломиться в запертые двери и кричали с проводником, который пытался, но не мог внушить им, что это вагон плацкартный. На дворе шел дождь со снегом. Пленные кутались в какие-то старые одеяла и свитки, в бабьи платки и в грязные остатки шинелей... За вагонами нарастал гул, а в вагонах жуткая тревога.
— Пустили бы их что ли!.. — сказал владелец бриллианта в галстуке.
— Пусти их — разнесут!...
А так еще хуже!..
— Нет, пока они там, они смирнее... Такова уж рабья повадка: как пустил на хозяйское место, сейчас... рассказчик громко произнес корявое смешное слово, но никто не рассмеялся А ведь он, Махно-то, будто бы для них старается... Богатых раздевает да им отдает...
Рассказывайте!..
Факт!.. Потому его и взять не могут: мужичье за него горой!..
Толстяк, наконец, уронил ржавым голосом:
Пускай раздевают—черт с ними, хоть бы не убивали...
Рассказчик высунул из купе острую подобранную бороду и захихикал прямо в лицо толстяку:
— Да куда же вы нагишом-то побежите?.. Тогда вас все равно бабы на ухват посадят...
Толстяк отвернулся, пожевал губами и брезгливо промямлил:
— Хороши шутки...
В это время, в вагон ворвался радостный и юркий молодой человек и торжественно провозгласил:
— Господа, Махно разбит!.. Вместо нас к нему вышел немецкий поезд и вот... Только семь немцев убито... Да наших русских двое... Будочник и стрелочник... Он их за то, что они наш поезд по телефону предупредили...
Во всем вагоне загудел веселый, пьяный от радости разговор, как в ресторане...
Героем был пришедший; покрывая все голоса, он взывал:
— Господа!.. Мы обязаны нашей жизнью этим несчастным будочнику и стрелочнику... И я, господа, предлагаю устроить сбор в поезде для их семейств... Вы понимаете—труженики, кормильцы были... Ну, вот...
— Да. это верно... Конечно!.. — подхватили пассажиры и полезли в свои карманы...
Но пассажир с бриллиантом в галстуке внес поправку:
— Только надо это как-либо оформить... Кому мы должны отдать деньги?..
— Да, конечно... А то что же так-то... Надо, чтобы деньги дошли по назначению!..
— Начальнику станции! — воскликнул молодой человек.
— Это верно... Но все-таки...
— Да полноте, господа!.. Люди жизнь за нас положили!.. — и вестник спасения сняв шляпу, достал и положил в нее украинскую пятидесятирублевку...
— Ну, это жирно!.. — вымолвил рассказчик. — Я так много не могу! — и дал десятку.
В шляпу полетели мятые купоны, рваные рубли, марки и «шаги», похожие на мусор...
Когда же шляпа очутилась у груди толстяка, он отстранил ее рукою и сказал:
— Так это что ж... Я как-нибудь потом иначе помогу... При том быть может и семей-то у них нет...
— Ну, что вы!.. — укоряюще протянул сборщик. — Все жертвуют, а вы... Помилуйте...
И толстяк долго шарил в карманах, доставал то тот, то другой бумажник, и наконец собрал все рваные полтинники, «шаги» и марки и небрежно бросил их в шляпу.
А когда сборщик ушел в другие вагоны, толстяк пожевал разношенным широким ртом и проворчал:
— Надо бы с ним еще кому-либо пойти... А то все крупные-то вытащит себе...
И снова все заговорили громко и непринужденно, как обычно говорят когда судят или порицают отсутствующих. А веселый рассказчик снова овладел вниманием пассажиров и объяснил:
— Я потому и дал десятку... Я ведь его знаю. Это наш Н-ский шулер...
Маленький и черный пассажирик снова достал полотенце и уходя в уборную, пропищал, не обращаясь ни к кому:
И всякая-то сволочь нынче лезет в президенты.
С бриллиантовой булавкой покосился ему вслед и процедил сквозь зубы:
— А это что еще за блошка?..
Толстяк как бы не слыхал этих слов. Невежливо задев за локоть соседа он прошел в купе и полез в красивый несессер, где у него была фляжка и закуски.
Вскоре дали третий звонок и поезд тронулся.
Франт с булавкой смело отворил окно, и высунувши голову, кричал цеплявшемуся за подножку пленному:
— Куда ты?.. Упадешь!..
И когда пленный, не сумев худыми, синими руками удержаться на подножке и сорвавшись полетел с разбега на фонарный столб, франт сморщил нос и щеки и брезгливо произнес:
— А-а, как он хрясинулся, Бог мой! — и отвернулся от окна...
Рассказчик с острой бородою лег на мягкую постель и, чтобы заглушить рокот колес, повысил голос:
— ...Какой он помещик!.. Кто вам сказал?.. Да, ничего подобного!.. Он просто бывший каторжник, а раньше был учитель из Гуляй-поля, село такое есть где-то возле Александровска...
И понимаете ли вы: ужасно нравится мне это название . Как Бог принесет—приеду домой у меня два ресторана, открою третий попроще для народа и закажу вывеску: «Гуляй-поле> . В честь Махно, ей Богу!.. В третий раз уношу от него ноги.. И пусть мужики и прочие желающие граждане гуляют у меня ..
Он зевнул и многообещающе прибавил:
А мужички теперь в город самогонку везут бочками .. И хорошо выкуривать научились. Прямо замечательно... Вы думаете отчего даже картошка по рублю фунт стала?..
Поезд шел неторопливо с частыми толчками как бы запинался и ощупывал опасный путь по непогожим и зловеще молчаливым полям.
...Прошло два с лишним года, а Махно попрежнему орудует...
Как велико взволнованное русское море. Как длительна ... мертвая зыбь кровавых волн, укачивающих русскую стихию.
Георгий ГРЕБЕНЩИКОВ.
Париж, 1921.
Отечество, №3, 1 июня 1921 г.
| 