Федор Баткин

Ранней революционной весной выплыло и прошумело имя матроса Баткина—одно из тех имен, которые вырастали как-то мгновенно, и, после дней, отмеченных грустным именем Керенского, уходили, окруженные дымкой своего собственного политического романтизма, уходили, но не терялись в сумбуре кошмарной эпохи, не умирали в шумные дни июля и августа, не выбрасывались из жизни в октябре...

Федор Баткин вошел в русскую революцию в те дни, когда от Балтийского до Черного моря напрягалась нерешительно и болезненно русская воля к великим делам. Только что родившаяся революция уже начинала тонуть в русском мелководье, и уже вставали над нею призраки краха, осязался кризис мысли, власти и воли.

Надо было стихийными волнами народного подъема устранить мелководье, надо было вливать в высыхавшие берега новые реки.

Фронт, огромный, тревожно шумевший, распоясавшийся с февральских дней фронт, нужно было взять в сильные руки, и мысль и волю всего этого необъятного людского моря направить в одно, бьющее грозным водопадом русло.

Вот тогда начинали выходить на берег грозной фронтовой реки люди с новыми, еще неведомыми для России именами.

И с берегов Черного моря, оттуда, где еще властно держалось тогда славное имя адмирала Колчака, чрез всю Россию, к столицам и линии огня пошла молва о новых словах и призывах черноморских людей. Черноморский флот с братским призывом обращался к русской армии—будил засыпавшую доблесть.

И все громче и чаще молва о черноморском подъеме называла имя матроса Федора Баткина. О Баткине начинали слагаться легенды:
        
Баткин—севастопольский Керенский. Колчак — доблесть и огневая душа черноморского флота, Баткин—политический гувернер корабельных команд.

Баткин делает неожиданное, тогда казавшееся таким желанным и радостным:

Черное море заповедало армии святую борьбу на жизнь и смерть за русское будущее, за русское счастье.

И армия притихла, прислушивалась нерешительно и осторожно.    

А по России уже подымался и ширился новый клич. Готовилась ли великая подлость или делалась роковая ошибка,—но шла страна уже быстро и решительно к черте, закончившейся сусальной славой 18-го июня и невероятным развалом фронта, армии и России.

Болезненную, порывистую знойность будили в холоде весеннего ветра знойные люди. Знойным, по южно-русскому, черноморскому, был Федор Баткин. И этот зной он внес в клич черноморцев, раздавшийся в мае 1917 года.
        
Первый раз я видел и слушал Баткина в Петрограде, в цирке "Модерн". Черноморцы устраивали митинг и делегаты Черного моря были триумфаторами петроградского дня.

И еще раз, в эти же памятные петроградский дни. Баткина видел я в Белом зале Армии и Флота. Тогда только что открылся первый Всероссийский офицерский съезд, и здесь, от лица черноморцев, нас, делегатов окопного, фронтового офицерства, приветствовал маленький худой матрос, мускулистый, подвижной, весь, как клубок нервов, как мяч, упругий и быстрый.

Керенский, Милюков, Шингарев, поляки, французы, японцы, бельгийцы...

И с палубы черноморского крейсера - матрос Баткин.

„Простой" матрос был несколько дней петроградским кумиром. И петроградцы быстро узнали, что простой матрос давно уже изъездил Европу, был в каком-то заграничном университете, говорит на иностранных языках.    

Праздник 18 июня—и трагедия 6 июля.

Длинный ряд страшных русских дней.

Корнилов, Крымов, Савинков, Гатчина, октябрь, конец весенней революции...

И памятная тяга на Дон, к ступеням атаманского дворца в Новочеркасске, перед которыми стоял поочередно почти весь правительственный Петроград дней Керенского.

В дни, когда на Дон пробирались с верными текинцами быховские узники, в Ростове, а затем и в Новочеркасске, появился Федор Баткин.

Не было громадных белых зал, не было делегаций и митингов. Были донские города, уже охватывавшиеся цепким кольцом красногвардейских эшелонов. И в хмурые, подавленные вечера в грустных ростовских кофе я помню встречи с Баткиным, совсем не тем Баткиным, который заставлял дрожать от оваций стены Петроградских зал.

Был Баткин—тень весенних дней, грустная, незаметная и серая. Может быть, был он таким и до революционного мая. Может быть, таким знали его южные таверны на приморских берегах:

Сжавшимся, приклеившимся к столику кафе, мечтавшим о скромных поездках по краю и лекциях в дни, когда решительно и твердо могли говорить только одни пулеметы.

В Баткина уже не верили и видели в нем только отзвук красивых минувших дней. И лишь один огромный, приковывавший к себе внимание всей России человек, совсем иначе смотрел на бывшего черноморца и видел в нем большую агитационную силу.

Это был генерал Корнилов.

Добровольческая армия уходила из Ростова. В Новочеркасске на несколько мгновении сосредоточилась жизнь любопытного кружка людей. Здесь, в тихой, контрреволюционной «Европейской» гостинице появились люди живой связи с корниловским штабом, здесь находилось несколько русских журналистов с слишком определенными именами. И здесь появился Федор Баткин.

Он приходил к нам, в редакцию "Вольного Дона", который мы выпускали даже тогда, когда разъезды противнка подлетали к самому Новочеркасску.

— Хотите иметь мою статью? Сколько заплатите?
— Статью давайте.

Добавляю шутя:

— А заплатим столько, сколько всем платим.
— Разве вы не знаете, кто я? Я Федор Баткин. Рубль за строку...

А вечером, проходя по лестнице во второй этаж „Европейской" гостиницы, где и я жил, я за ломберным столиком на верхней площадке находил целую компанию. И здесь снова был весел и оживлен Федор Баткин.
    
С последними частями новочеркасского гарнизон ушли многие. С партизанами Семилетова ушел и Баткин. Больше я его не видел и не имел о нем никаких известий. И вот, несколько дней тому назад, в местных газетах появилась эта жуткая телеграмма о конце Федора Баткина:

Его, в числе других, попавших в руки большевиков на Кубани, зарезали...    

Страшные строки о невероятном—и таком уже обычном, с чем за несколько месяцев научилась свыкаться измученная мысль.

Отвратительно и страшно оборвалась знойная черноморская сказка.

Баткин был сказкой пенистых берегов.

Эта сказка вилась от бастионов старого Севастополя до грустных берегов Невы. Ее сковала ледяным дыханием холодная донская осень. И умертвил зло и страшно нож кубанского бандита.

От Черного моря был весь он, знойный и нервный.

И в ряду силуэтов прошлогоднего мая таким останется черноморский матрос Федор Баткин...

Николай Литвин.

Донская волна 1918 №09 - 5 авг.

Еще по теме