Леонид Андреев

ВО ИМЯ РЕВОЛЮЦИИ 

''Русская Воля”, № 221, 17 сентября 1917 г.

1

То, что сейчас происходит в России, не есть только Революция. То, что сейчас происходит в России и со страшной быстротой приближает ее к гибели — не есть только Бунт. То, что сейчас происходит в России и придает ей столь дикий, мрачный и угрожающий вид, — есть смертельная борьба между Революцией, которая слабо обороняется, и Бунтом, который яростно нападает.

Они дети единой матери, Революция и Бунт. Они близнецы. Они рождаются одновременно, и так же одновременно родились они в России, когда великого 27-го февраля 1917 года раскрылись тюрьмы и одновременно выпустили на волю политических и уголовных. Тогда это делалось под красным и священным знаком Свободы, в чудесном зареве догорающего романовского трона; тогда было все радостно и прекрасно, и оба малютки были так невинны, и трудно было догадаться, что это родились на свет Каин и Авель. И невозможно было предугадать, глядя на невинно играющих детей, что наступит время — и Каин убьет Авеля. И что Каин оставит на земле свое проклятое каиново отродье, а несчастный и благородный Авель может погибнуть бесследно.

Это происхождение Революции и Бунта от одного корня, эта их разительная схожесть в детские годы, не позволяющая своевременно отличить убийцу от жертвы — это и есть самая большая опасность для всякой Революции. Больше того: сын Адама остается сыном Адама и после убийства, и в чертах его человеческого лица, искаженного страданиями, возмущениями и гневом, мы всегда найдем нечто, близкое и нашей страдающей душе и этим как бы оправдаем его. А оправдав — навеки установим и допустим Каинов закон убийства наряду с авелевым законом миролюбия.

Откуда родится бунт?

Из недовольства своим положением и органического стремления всего живого к полной и неограниченной свободе.

Каковы методы бунта? Разрушение.

Каковы его орудия? Огонь, пожары, меч, топор, насилие, убийство.

Откуда родится революция? Из недовольства существующим и стремления к большей свободе.

Каковы методы революции? Разрушение.

Каковы орудия ее?

Огонь, пожары, меч и топор, насилие и убийство.

Вот то роковое и не только внешнее сходство, которое позволяет существовать вместе всемертвящему бунту и всеживящей революции, осложняет, путает, обманывает, сбивает с толку наиболее умных, наполняет всякую революционную эпоху масками и фантомами, подделками и ложью. Ибо в схожих до обмана, почти однородных действиях, выкриках и лозунгах совершенно скрывается, тонет и пропадает то единственное, но великое различие, которое Революцию, даже самую жестокую, делает живой водой, а Бунт — водою мертвой.

Это различие — Мысль. Бунт есть начало чисто стихийное, лишенное мысли. Революция — полна мысли, она сама есть не что иное, как восставшая мысль. Поэтому бунтовать могут даже и лошади, и всякая конюшня знает немало случаев такого буйства. Поэтому революцию могут делать только люди. Поэтому темные восставшие рабы могут произвести только огромный беспорядок, страшное уничтожение, великий погром, но великой Революции им не свершить никогда.

Роковому обману, мешающему отличить яд от лекарства, содействует то, что бунт не имеет собственного языка. Когда бунт возникает один, он только мычит, как разъяренное и несчастное животное. Когда бунт возникает рядом с Революцией, он целиком берет ее язык, ее лозунги, даже ее наиболее осознанные программы: у него те же красные флаги, он кричит о той же свободе, он требует того же равенства и братства. И это обманывает всегда благородную, всегда возвышенную Революцию: в тех, кто еще вчера только мычал или безмолвствовал, а сегодня восторженно (о, слишком восторженно!) вторит ее речам, она видит своих последователей, своих друзей и братьев, не догадываясь, что имя этого брата — Каин, и узнавая об этом слишком поздно, — о, слишком поздно!

Бунт слеп, бунт стихиен, бунт лишен мысли — и в этом его извечный ужас для человечества. Лишенный зрения, он ничего не видит ни впереди, ни позади себя, не знает ни друзей, ни врагов, ни союзников. Да их и нет. Сколько бы ни участвовало в бунте миллионов людей, они ничем не соединены, они всегда только случайный скоп, но никогда правильные ряды; и каждый участник бунта всегда есть один и единственный, потому что он знает, вернее, ощущает только себя. Поэтому бунтующие так легко и внезапно могут обращать оружие друг против друга, подчиняясь случайному импульсу или властному окрику, и всегда ссорятся при дележе: волки дружной стаей гонятся за добычей, но, нагнав, немедленно вступают в междоусобную драку. Вспомните, хотя бы по Пушкину, как жили пугачевцы, какая тоненькая и постоянно рвущаяся нить соединяла их между собою.

Лишенный мысли, бунт не знает будущего: его предел — настоящее, его закон и мечта — сейчас, и во что бы то ни стало. Лишенный идеи, он не знает других целей и побуждений, кроме немедленного удовлетворения своих желаний, хотя бы всему миру это грозило опасностью, обнищанием, даже гибелью. Когда голодный революционер попадает в царский сад, он срывает яблоко, не трогая дерева; когда в тот же сад попадает такой же голодный и обездоленный бунтарь, он ломает все дерево. И ему напрасно говорить: не ломай дерева, ты сам погибнешь от голода! — он этого не понимает. Как вечным чувствовал он свой голод, так вечно ощущает он и свою мгновенную сытость. Так, внешне содействуя и уподобляясь, он убивает Революцию, истинная и высокая цель которой — не уничтожить и не расточить, а умножить сокровища земли.

Ибо в противоположность бунту, Революция бескорыстна, и все цели ее в будущем. Ломая, уничтожая, она думает не о себе, а о тех грядущих, кто счастливо войдет в уготованный ею вертоград. Уничтожает она ненужное, убивает мешающее, разрывает цепи. Когда бунт, безгранично вожделея к безграничной свободе и самоудовлетворению, разрушает винные склады, чтобы до скотства напиться и в угарном хмелю найти новый бунтарский, кровавый пафос, Революция разрушает тюрьмы, чтобы освободить для жизни новых свободных граждан. Ах! — разве у революции не такое же пустое брюхо, как у бунта! Но меньше всего она думает о своем брюхе и охотно идет на голод и холод настоящего только для того, чтобы будущему было тепло и сытно.

Когда Бунт чувствует себя в силе, он безгранично свиреп: вспомните убийства выборгских офицеров. И он же, этот беспощадный Бунт, бесконечно, до гнусности, труслив и подл, когда сила не на его стороне: вспомните рассказы о том, как в Риге германцы заставляли русских дезертиров и мародеров расстреливать друг друга. И никто с такой легкостью не переходит от самой надменной позы к жалкому коленопреклонению, как Бунт, и никто так не равнодушен к стыду, совести, суду потомства. Суд потомства! — как он может тронуть того, кто во всем мире знает и ощущает только себя и совершенно недоступен мысли о будущем!

И насколько труслив и подл Бунт, как бы ни законны были его основания, настолько Революция честна и мужественно-бесстрашна. Непрерывно жертвуя собою, своей кровью и жизнью для блага грядущих, единственную награду для себя она видит именно в суде потомства, в тех чувствах благодарности и любви, которыми бесконечно долго будет озарена их светлая память. Баснословные Гармодий и Аристогитон, убившие тирана, великий Брут, благородный Сазонов, будут любимы до тех пор, пока не сойдет с ума все человечество и не станет на четвереньки, как зверь без прошлого и будущего.

2

Мне было непонятно и немного смешно, когда в первые же месяцы, даже дни Свободы в лагере ‘‘революционной демократии” послышались тревожные голоса о “контрреволюции”. Откуда? Какая контрреволюция? Еще только минуту назад бесшумно, как гнилой, повалился Николай II, а сегодня уже поджидают контрреволюцию и того же, либо нового, Николая.

Откуда? Где у нее силы? Контрреволюция вполне возможна там, где силы почти равны, — но где же сторонники Николая, которых мы не видели во время его бесшумного провала?

Конечно, они существуют, но их такая сравнительно маленькая и ничтожная кучка, которая может внушить народу столько же беспокойства, сколько кучка муравьев — дремучему лесу.
Но с каждым днем крики о контрреволюции становились все настойчивее и громче; и вместе с настойчивостью росла их злая бессмысленность, не лишенная какого-то тайного расчета.

Начались бессмысленные отлучения от революционной церкви, ''революционной демократии”, и ежедневные аутодафе. Вначале отлучались отдельные лица, те самые, которые готовили переворот, начиная с Милюкова и кончая самими Церетели и Керенским, которых объявили контрреволюционными и "кровавыми”. Потом начались массовые сожжения: отлучались от церкви и предавались огню уже целые группы, потом партии, потом классы, все офицеры, все профессора, вся интеллигенция — вплоть до вчерашнего дня, когда отлученными от революционной церкви оказался чуть ли не весь русский народ.

И когда начались эти дикие отлучения, стало ясно и до боли понятно, что кричит о контрреволюции не бесстрашная Революция, а трусливый и коварный Бунт, стремящийся к убийству своего брата и врага — этой самой Революции. Кто-то умный, кто-то сознательно лгущий бросил жадному и слепому Бунту эти убийственные лозунги-вопли о ”буржуях” и "контрреволюционерах”, и Бунт подхватил их и понес по всей стране, и становилось страшно смотреть на благородную и обманутую Революцию, обманутую даже не словами, а простым сходством звуков. Это был тот страшный момент, когда оглохшая, полуослепшая Революция, сбитая с толку услужливым и лживым Бунтом, перестала понимать самое себя и начала с ужасающей быстротой терзать и терять своих друзей. Это было началом того страшного периода, когда в русскую Революцию вступил новый герой — сам Дьявол.

Нет, я не шучу, когда говорю о Дьяволе, живущем в людях, об этом великом мастере лжи и обмана, знаменитом комедианте, устроителе беспримерных исторических маскарадов, где его любимою маскою и костюмом является костюм святого. Это он ослепил и запутал, смешал все карты, в дикую гущу превратил все лозунги и в противоестественном союзе братства соединил жертву — революцию и ее убийцу — бессмысленный, стихийный, кровавый русский бунт. Вы помните его первое открытое появление 3 июля, его бессмысленно жестокий и трусливый лик, его гнусаво революционный голос:

— Смерть буржуям! Вся власть — советам! Смерть, смерть!..

Правда, его прогнали — но его не узнали. Дальше Тарнополь, эта воистину дьявольская месса. Тут на минуту мелькнуло что-то вроде сознания, слишком ясно и слишком близко почувствовалась гибель, слишком определенно и нагло прозвучал обман — но и тут он остался не узнан, этот дьявол, этот бессмысленный и страшный бунт, Каин, убивающий своего брата. Ибо прошла только неделя — и снова загундосил он свои ''революционные” псалмы, и снова пополз под ноги революции, — услужливый, покорный, льстивый, заботящийся только о ее благе и здоровье. И снова смешались все карты, и в удушливом облаке обмана, лжи и предательства вырос этот изумительный образ генерала Корнилова.

Многие называют корниловский "мятеж” трагическим фарсом. Да, пожалуй, — но кто был его автором и режиссером, тем счастливым автором, которого весь зрительный зал России вызывает так усердно и так бесплодно? Пропал автор! — действительно, редкий случай для такой многошумной пьесы. Рискуя быть во многом обвиненным, скажу, что я верю Б. Савинкову и считаю ген. Корнилова человеком честным. Но еще больше я верю А. Ф. Керенскому, верю абсолютно в его честность; и скажите, как это могло случиться, чтобы два честных человека, не лишившись рассудка, стали друг против друга в воинственную позу и чисто по-бараньи (извиняюсь перед обоими) стукнулись лбами вместо того, чтобы дружно и рядом идти по одной дороге?

Кто их обманул? Кто спутал их мысли и затемнил зрение? Кто привел Россию в такое состояние, что друзья и соратники (не говорю о Керенском и Корнилове) перестали узнавать друг друга и держатся за ножи, и не нынче-завтра мы должны неминуемо погибнуть, мы, Россия?

Как близка гибель! — всего несколько минут отделяют нас от гибели, как приговоренного от веревки, и если в эти несколько минут... Да что!

Мой ответ предуказан. Нас, Россию и революцию, погубил бунт, который родился одновременно с революцией, уподобился ей на время, украл ее лозунги и извратил их, обманул и напутал, вскормился, вырос на всю страну и ныне, как истинный Каин, держит нож у горла революции. Не надо забывать, что наша революция не имеет позади себя исторического опыта и путь ее нов и труден, для бунта же опыт у нас громаден и давно протоптаны торные пути Тушинскими ворами, Пугачевыми и Разиными — и что удивительного, если колеса восстания легко и незаметно свернули в старую, наезженную колею, заповеданную отцами?

И что удивительного в быстром и даже гигантском росте бунта, когда его так обильно питали и немецкие деньги, и наивность доктринеров, не замечающих во что превращаются иному служат их превосходнейшие и честнейшие доктрины, и неописуемая темнота народных и солдатских масс, и самая легкость и соблазнительность бунта, который сам ничем не жертвует, а все приносит в жертву себе?..

Сейчас Россия в полном и трагическом смешении всех своих живых элементов — и бунтарских и истинно революционных. Дурман, как во сне, как в тяжком хмелю от ханжи. Революционное Правительство во имя революции хочет закрыть сейм, а матросы и солдаты, также во имя революции, хотят открыть его. Правительство во имя революции хочет судить Деникина правильным судом, а фронт во имя той же революции хочет судить его судом, хоть и неправильным, зато быстрым.

А эти разрастающиеся погромы, убийства, насилия и пожары, обещающие в скором времени окрасить заревом все небо над гибнущей Россией? А эти "народные охраны революции", являющиеся истинными охранниками бунта, его самыми теплыми и уютными гнездами? Они очень похожи на покойные отделы "союза русского народа”, и это вполне естественно и логично, ибо черная сотня по существу своему и психологии всегда была бунтарской.
Положительно на каждом шагу, в каждом проявлении жизни общественной и частной, в картеже, разбоях, хищничестве, безобразиях и лени, в повседневных нарушениях всяких норм человеческой жизни мы видим сосуществование и борьбу бунта с революцией. Ибо, наряду с безобразным и мрачным, живет и героическое, истинно человеческое: та же разложившаяся армия дает не только дезертиров, насильников и погромщиков, но и настоящих героев. Это значит, что революция еще жива и борется, и бунт еще не победил.
Но он разрастается. Бессознательный, а частью и сознательный союзник Германии, он ведет к гибели и Родину, и революцию, и, повторяю, быть может, всего только минуты и часы отделяют нас от того момента, когда петля захлестнется на русской шее. Перед Россией ясная дилемма: либо революция, собрав все свои силы, победит бунт, либо он ее удушит, а с нею убьет и Россию. Середины нет. Положение ясно.

Мощным усилием воли и сознания истинные вожди революции должны сбросить с себя тенета лжи и обмана. Осознав и проверив себя и свои высокие цели, они должны кликнуть клич ко всему своему верному революционному воинству и собрать его под свои знамена. В этом хаосе, где бунтарь идет под руку с революционером и поет его песни, они должны, не обманываясь внешним сходством, отличить своих друзей от своих врагов. Не по словам, а по делам должны они узнавать врагов и беспощадно уничтожать их. Во имя Революции!

И, прежде всего, надо отрешиться от гипноза слов, от этого нелепого и нарочитого призрака "контрреволюции”. Необходимо же понять, что для активной контрреволюции сил и средств в России еще нет, но контрреволюция пассивная уже налицо, и заключается она именно в разложении революции, в примеси бунтарских элементов к ее чистому вину. Но, конечно, когда бунт удушит революцию и останется победителем, то придет и контрреволюция. Ибо сам по себе бунт бессилен и труслив, и когда он останется один, он немедленно сдаст все свои непрочные позиции. И тогда первый же городовой, который возьмет палку и зычным голосом возгласит: "Осади назад!” — станет русским царем, обожаемым монархом, императором милостью Дьявола.

Как бы ни был грозен Бунт, но сила его не в нем самом, а в бессилии окружающего. И если русская Революция, освободив свою душу от обмана и навязанной лжи, вступит с ним в решительную и беспощадную борьбу, победа будет не так трудна и вполне еще возможна. Ибо, оставляя в стороне пока еще нейтральную и запуганную обывательскую массу, в России найдется огромное количество самых доподлинных революционных элементов, частью вполне сознательных, частью уже стоящих на пороге революционного сознания. Они были и до 27 февраля (иначе откуда бы Революция?) и еще в большем количестве они явились потом, под влиянием революционных идей (а не бунтарских выкриков) , брошенных в народную толпу. Но они одиноки, они почти бессильны в своем одиночестве среди грохочущего Бунта, и голоса их еле слышны: и пока одни, тщетно борясь с великим обманом и ложью, уже начинают впадать в отчаяние, другие, менее стойкие и обманутые, уже сдаются в плен этому соблазнительному, громогласному и победоносному Бунту.

Я уверен, что среди кронштадтских, гель-сингфорских и иных бунтовщиков есть очень много самых честных и бескорыстно-возвышенных революционеров, не ведающих, что творят, ибо они обмануты, — обмануты так же, как в свое время обманывался Церетели, покровительствовавший большевикам, как доныне, по-видимому, обманывается отчасти и А. Ф. Керенский, смогший на Совещании подать руку... Каменеву.

Довольно покорного самообмана! Довольно этих надменных и лживых слов о "революционной демократии’’ и ее мнимой силе: ее еще нет, она еще только рождается, ибо откуда бы было взяться "революционной демократии’’ под скипетром Николая. И не надо того снисходительного и нескрываемого презрения, которым даже лучшие из революционных вождей оскорбляют всю Россию, стоящую за пределами "революционной демократии", одним голосом говоря на Московском Совещании и другим, интимным, — на Петроградском.

Пусть вступят в свои права Разум, знание, опыт и совесть, ныне лишенные всех своих прав и преимуществ. Сама Революция есть Разум, и то нелепое презрение, почти ненависть к нему, которым дикарски дышит "революционная демократия”, есть отказ от самой Революции, ее трагическое самоубийство. Ведь нельзя же, чтобы невежды, самые обыкновенные и простые невежды, не знающие прошлого, смутно сознающие настоящее и не подозревающие о будущем, вершили судьбы многомиллионной России. А у нас дело обстоит так, что явись сейчас сам Маркс с того света — и его немедленно выставили бы за дверь, как выставили Плеханова.

Во имя Разума боритесь со стихией, во имя Революции — беспощадно обрушьтесь на бунт. Иначе — гибель и Революции, и России, — и городовой в царской короне.

Соберите друзей, кликните клич ко всему революционному народу и сомкните ряды. Всего несколько минут остается, уже поднял свою смертоносную дубинку Каин, и если для тех нет заботы и страха перед будущим, то вы, вожди Революции, не забудьте потомства и его суда. Всего несколько минут!..

Я говорю: надо, надо, надо... Но возможно ли оно, это прекраснодушное "надо”? Не знаю. Но одно знаю твердо, глядя на часы: всего несколько минут осталось, и минуты эти уходят, уходят... И знаю твердо, что если не хватит силы сознания и воли у наших вождей, если не хватит у них смелости, рискуя не только жизнью, но и "популярностью”, решительно и прямо встать на защиту Революции против Бунта, то дело наше кончено.

Дьявол весел и смеется. И за правую ручку ведет городового — в царской короне и мантии из горностая. Того ли ты хотела, русская Революция?

О КЕРЕНСКОМ * 

Рассказывают, что при некоторых болезнях, а также при сильных душевных потрясениях, длительной печали и тоске, ослабленное тело больного или несчастного человека подвергается страшному и мучительному нашествию паразитов. То же самое, видимо, бывает и с большими общественными деятелями, когда они “заболевают” и слабеют; и дело паразитов в этом нередком случае выполняет обывательская грязная сплетня, со всех сторон облипающая больного, проникающая в самые затаенные уголки его жизни и души, мелкая, въедчивая, слепая.

Извиняюсь за неэстетичный образ: в наши дни таким человеком, облепленным вшами, является некогда любимый, некогда почти обожаемый А. Ф. Керенский. Гнусно слышать, что о нем плетут, и еще гнуснее видеть, когда это грязное плетение появляется в печати, размазывается, комментируется, приобретает характер чуть ли не государственной важности.

Самоеды!

Но как не приходят даром паразиты и поражают организм ослабленный, так и обилие сплетен о Керенском весьма знаменательно: только при потере уважения, страха и доверия может в такой степени распуститься обывательский язык. Не забудем, что, как ни гнусна сплетня, она является для определенных душ своим способом критики и выражением недовольства. Это те души, для которых есть только два способа выразить себя: либо безмерное неистовое обожание, либо столь же неистовое оплевание. Бешеная романтика, с чрезвычайной легкостью переходящая в бешеный натурализм.

Нам нет дела до личности министра-председателя А. Ф. Керенского и его переживаний. Очень возможно, что для историка, а еще больше для будущего Шекспира, этот печальный и жуткий образ "обреченного” представит огромный интерес и ляжет в основу гениальной трагедии: мы же знаем только трагедию России и только о ней можем говорить. И если мне в будущем случится коснуться личности Керенского, то лишь ровно настолько, насколько все мы живые люди, и ход событий определяется нашей волей и умом.

Несчастье России в данный момент заключается исключительно в том, что в России нет власти, а стало быть, нет и закона, ни плохого, ни хорошего. Те остатки закона, которые слабо поддерживаются милиционерами и словесным увещанием, лишь засоряют зрение и портят вид на картину чистейшей анархии, которой охвачена вся страна сверху и донизу, вдоль и поперек. И сколько бы полезнейших законов не издало сейчас "правительство”, они останутся только литературой и влияния на жизнь будут иметь не больше, нежели поэмы Игоря Северянина; и оттого все "распоряжения” правительства так естественно похожи на мелодекламацию и в лучшем случае лишь тешат слух "высокого собрания”.

Признаюсь, я каждый раз с величайшим изумлением смотрю на сторожа у дверей собрания, когда этот сторож исполняет приказания министра-председателя: стоит или идет с какой-нибудь запиской: почему он это делает? Почему он не ограничивается аплодисментами?

Такой потери власти не знали, кажется, ни одна страна, ни одно правительство. И когда я вижу, как Московское совещание издает резолюцию о повороте направо, а Совет с. и р. д. о повороте налево, а Временное Правительство стремится выровнять возжи и держать посередине, я не замечаю одного важнейшего предмета: самих возжей; и оттого хорошо знаю, что ни направо, ни налево, ни даже прямо мы держать не можем.

Зачем эти кощунственные разговоры о поднятии "боеспособности армии”, о голодающих солдатах, о каком-то непомерно сложном "продовольствии”, когда нет силы даже высморкаться и убрать с улицы дохлую лошадь: шесть дней она валялась!

С каким чувством говорил А. Ф. Керенский о разгрузке и умолял уезжать из Петрограда, и с каким умом г. Кутлер разъяснил нам разницу между "эвакуацией” и ”разгрузкой” — а на Николаевском вокзале солдаты дезертиры занимают первоклассные вагоны для своих скромных надобностей и "эвакуируемые” (или разгружаемые?) чиновники так и не могут выехать.

А меры против большевиков? Скажем откровенно, как в войне с германцами вся наша надежда на их слабость, так и в войне с большевиками все наши скромные расчеты о сохранении живота зиждутся отнюдь не на мерах г. Верховского, а опять-таки на бессилии большевиков, математически равно бессилию Правительства.

Власти нет. И я позволю себе прямо и решительно обвинить А. Ф. Керенского в растрате власти. Это он, всегда стоявший во главе правительства, как бы ни менялся его состав, и руководивший его политикой, — растратил власть; это он, свое личное, субъективное, всегда ставивший выше объективных велений момента, убил власть и закон, заразил их смертельным недугом своего антигосударственного идеализма. Когда Керенский говорит про себя, что он "человек обреченный”, это волнует и печалит меня, как и всех; но я знаю, что за ошибку людей умирало столько же, как и за правду, и что у чепухи есть столько же самоотверженных мучеников, как и у самой истины — и преклониться перед "обреченностью” Керенского не могу. Он ”обречен” — за ошибку, и ошибку страшную для России!

*[Не окончен. Октябрь 1917 г. до 25-го. - Рукописное примечание А. И. Андреевой.]

Еще по теме