По материалам газеты "Русская Воля" № 165, 14 июля 1917 г.
К тебе солдат!
Солдат! Кем ты был при Николае Втором?
При Николае самодержце ты был рабом. Тебя, как в тюрьму, запирали в серые казармы; тебя одевали в серую шинель, и под этим пеплом, словно в могиле, умирала твоя живая душа.
Но великому смыслу воинского звания призванный быть защитником родины, ты делался лишь защитником Кровавого Трона и врагом твоего народа. Беспощадной муштрой, розгами и палками из тебя выбивали сознание, совесть, чувство чести и близости с родным народом. Даже чувства кровной связи с теми, кто родил тебя, не оставлял тебе самодержец.
Убей отца твоего и мать твою, если они восстанут против Меня!—приказывал самодержец, чертя свое имя с большой буквы, как мы чертим имя Бога. И это была первая заповедь, и ты становился отцеубийцею.
Убей брата твоего, и сестру твою, и нежно любимого друга, и всякого, кто восстанет против Меня!—приказывал самодержец. И ты убивал брата и нежно любимого друга, и становился Каином, проливающим родную кровь.
И тебя боялся твой народ.
Кому приносила радость твоя серая шинель? Кому приносили успокоение твое ружье и колючий штык? Только врагам народа и палачам его. Когда на улицах показывалась шеренга серых шинелей и начинали блистать заряженные ружья и штыки, мы знали, что они значат: это смерть идет! Это идет смерть на невинных, голодных, жаждущих светлой жизни, смело поднявших свой голос против тирана. Это идет смерть, разорение, гибель, слезы и ужас. Ты был страшен, солдат!
Не улыбалось тебе навстречу ничье лицо, и не тянулись к тебе детские руки: ведь ты, серая шинель, должен был убивать и детей! И не цветы, брошенные любящими руками, бесшумно сыпались к твоим ногам,—сьпались на голову твою безгласные проклятия: будь проклят, серый раб, будь проклят, убивающий стариков и детей!
И даже, когда ты был один, с тобою опасно было говорить как с безумным: тебя учили не только убивать, но и доносить, но и хватать тех, кого называли они внутренними врагами. Завороженный казарменным заточением и муштрой, ты всех людей видел сквозь царские кровавые очки.
Ты был страшен, солдат!
Но ты был храбр на поле битв, русский солдат.
Долгая история народа русского хранит многие следы твоих подвигов, твоей дивной стойкости в огне и страданиях. Кто слышал стоны и жалобы русского солдата? Стиснув зубы от невыносимых страданий — ты одиноко умирал в снегах Шипки и на знойных манчжурских полях, единому Богу отдавая свою честную солдатскую душу.
Ты был мучеником, но никогда ты не был изменником и трусом, солдат!
И за эту кровь твою любил тебя втайне русский народ. Видя тебя неустрашимым, доблестным и честным на поле битв, не мог он верить в твой долгий сон, коварно навеянный самодержцем. И все ждал твоего пробуждения. И тайно посещал тебя в казармах, рассеивая злые чары. И голосом сердца тихо звал тебя:
«Иди к нам, любимый брат! Иди к народу! Он ждет тебя!»
И сквозь тяжелую пелену казарменных снов, сквозь душный покров человеческого загона, ты, серая шинель, слышал этот невнятный братский зов. И порывался встать. Качался нетвердо и падал, окровавленный. И снова тяжко засыпал, под свист бича, под короткие вскрики злых надсмотрщиков.
Ликовал царь и плакала Родина безмолвно. Плакал и клял тебя народ, по-прежнему страшась вида серой шинели и заряженного ружья. Но все ждал тебя.
Но все ждал тебя, солдат!
II.
Солдат! Кем ты был в дни революции?
В дни революции ты был нашей любовью, нашей радостью и красотой!
Мы еще не знали кто ты. Мы еще боялись защитных шинелей, мы еще не верили лихим казакам. И ты помнишь —ты помнишь, солдат!—как дрогнуло сердце всего народа, когда первый удар казацкой шашки опустился не на голову брата и друга, а на голову палача-полицейского? Ты помнишь это?
Но мы еще не верили. Уже сердце заливала радость, уже дыхание захватывало от счастья, но мы еще не верили. Как можно сразу поверить в свободу! Как можно сразу поверить, что раб скинул свои оковы и сам зовет к свободе! Как можно сразу поверить, не сойдя с ума от счастья, что наша Родина, наша Россия—свободна!
Но вот Красное Знамя. Кто его несет? Рабочие в своих худых мозолистых руках? Ведь они одни смели поднимать этот стяг свободы, красный как их кровь! Нет! Его несут солдаты! Идут, стройные, идут, смелые и прекрасные в своей воинской силе, идут на смерть за свободу. Они еще не знают сами, все ли проснулись, в них стреляют с крыш и из-за углов царские наймиты; не венца победного, а смерти ждут они—и идут, стройные, смелые, прекрасные!
И мы поверили. И мы услышали, как на весь мир затрещал романовский трос. И впервые в нашей жизни услышали через ваши солдатские пули: неслыханную песню свободы и радости.
Мы слушали ее и говорили: это наши стреляют! Это стреляют наши милые солдаты. В палачей народа они стреляют—слушайте, слушайте и плачьте от радости!
Мать! Поднеси к окну твое дитя: пусть оно услышит эту песню Свободы!
Отец! Гордо подними твою голову: твой сын скинул терновый венец и лаврами венчается на царство Свободы!
И ты, глухой дед! Умирай спокойно за будущее твоих внуков. Это наши стреляют,—ты слышишь? Это стреляют наши милые солдаты!
Как мы полюбили тебя, солдат!
И когда рухнул давний трон, и когда рой красных знамен вырос и зашелестел над остриями штыков, и когда, как кровь к сердцу, все они потекли в Таврическому дворцу, и когда свободная музыка загремела, сливаясь с последним умирающим свистом пуль,—ты помнишь, солдат, что ты видел на улицах?
Ты помнишь эту черную, много ночей не спавшую, исстрадавшуюся толпу граждан, которая глазами веры и любви смотрела на тебя, на твою серую шинель, на твой братский штык? Ты помнишь эти улыбки любви, бесконечной любви и нежности, которые посылались тебе устами, давно отвыкшими смеяться? Ты помнишь это всенародное «ура», которое катилось по всем твоим путям, окружало тебя восторгом и радостью, окрыляло и возносило душу?
Над твоею головою кружился первый свободный аэроплан, птица, выпущенная из царской клетки. Но и он был ниже тех высот, на которые поднялся тогда твой окрыленный дух, солдат! Воистину, не Дух ли Божий снизошел на тебя, солдат: отчего ты стал так мудр, как самый мудрый из людей? Отчего ты так хорошо все понимал, так благородно чувствовал, так чудесно улыбался,—как самый лучший из людей?
Потом—первые дни славного отдыха. Он отдыхает,—говорили мы почтительно; он отдыхает, не трогайте его, —говорили мы с уважением и любовью. Ты помнишь это, солдат? Ты помнишь все те же улыбки любви, какими сопровождался твой путь, куда бы ты ни шел?
И ты помнишь, как к тебе подходили нарочно, без дела, только для того, чтобы лишний раз сказать тебе: «товарищ»?
Говорили стыдливо «товарищ», а сами думали: не товарищ, а друг! Друг, нежно любимый.
III.
И кем ты стал, солдат?
Когда ты... носился по мирным улицам на пьяных автомобилях, и грозил ружьями на перевес женщинам и детям, и бахвалился, и уродничал и хрипло кричал матерщину, ты слышал, что отвечал тебе народ?..
Это совесть гоняла тебя, как безумного, это стыд носил тебя по улицам, матереубийца!
...............................................................................................................................
Места, отмеченные точками, содержат настолько сильные выражения, что мы опустили их, чтобы слишком беречь ум, душу и настроение наших читателей.
Ты... грозил пулеметом, а за твое ружье, за пулемет хватались старики, хватались калеки, хватались женщины голыми руками и отнимали. И ты отдавал, вдруг теряя силу от стыда, потный, безобразный. Еще минута,—и ты станешь тут же, на улице, на колени перед народом, который ты обидел, но народ гневен, народ угрожает, и ты трусливо бежишь, ища спасения. Ты, солдат!
Ты скольких убил в эти дни, солдат? Скольких оставил сирот? Скольких оставил матерей безутешных? И ты слышишь, что шепчут уста, с которых ты навеки согнал улыбку радости?
..............................................................................................................................
Но что матери, что осиротевшие дети! Настал еще более страшный миг, которого не ожидал никто,—и ты предал Россию, ты всю Родину свою, тебя вскормившую, бросил под ноги врага. Ты, солдат, наша единая защита!
Тебе доверено все: вся жизнь и все достояние России.
Тебе доверены воля наши и леса, наши города и села, наши тихие реки, наши церкви и молящиеся в них. За твоей надежной грудью молодая свобода хотела расправить крылья для мощного полета, за твоей крепкой зашитою хотела расти и крепнуть. Революция, несущая тебе волю и землю.
И ты все это предал, солдат: и тихие поля и молодую, шумную свободу. За твоей спиною колосилась рожь, святое достояние Руси—теперь ее пожнут германцы. За твоей защитой народишко сельский готовился к труду— теперь он бежит по всем дорогам, устилая их мертвыми. Плачут дети, плачут старики: нет крова, нет жилища, смерть одна!
Ты предал рабочих: они делали для тебя ружья и снаряды, а ты оставил их германцам.
Ты предал избранных тобою вождей, твоих старейших, для которых единая честь—верность родине.
О, как ты бежал от врага, русский солдат!
Еще не знал и никогда не видел свет такого бегства, такого скопления предателей. Он знал одного Иуду, а тут десятки тысяч Иуд, обгоняя друг друга, несутся вскачь, бросая ружья, грызясь и все еще похваляясь какими-то митингами. Куда они торопятся? Они торопятся предать родину. Они даже германского выстрела не ждут,—так торопятся они предать родину, чуть не насильно всучить ее в руки изумленного врага.
И что ты сделал с твоими офицерами, солдат?
Смотри, какия груды их лежат на поле, взывая к Богу всепрощения и любви незрячими глазами. Они тебя звали—и ты не пошел. И они умерли. Они умерли, солдат!
И что ты сделал с твоими честными товарищами? Предатели! В минуту смертной опасности ты оставил одних, ты обнажил им бока и спину, и их пожрали немецкие жадные пушки. Ты видишь их трупы? Ты видишь ямы, куда их бросают небрежные германские руки?
Это ты их убил.
Но взгляни дальше, солдат.
Ты видишь нечто страшное, что строится в России? Эти жуткие очертания, встающие в кровавом тумане, эти линии, полные безбожной тоски и отчаяния; эти странные холщовые мешки и повязки для глаз? Ты знаешь,что это, —припомнил,—узнаешь?
Это—эшафот.
А для кого он?
Для тебя, солдат. Для тебя, предатель и трус, предавший родину, изменивший свободе! Ты видишь, но ты еще не понимаешь. Ты еще не понимаешь всей скорби нашей.
Не была ли счастлива Россия, навсегда, казалось, уничтожив эшафот и казнь, предав проклятию их гнусную память? И вот он снова вырастает, нежданный, мрачный, зловещий, как ночная тень. Но это другой эшафот, ужаснейший!. Тогда казнили тебя палачи, и они были равнодушны, когда казнили; теперь братскими руками, поведут тебя на казнь, солдат. Братские руки возьмут на прицел. Братские сердца обольются кровью, увидя твою кровь—кто бы ты ни был, предатель.
Ты помнишь старика Тараса Бульбу, убившего сына за измену? Легко ли ему было?
Сперва ты истерзал тело России. Теперь ты хочешь терзать ее сердце и совесть,—ты, солдат.
Ты, солдат, которого мы любили... и все еще любим.
IV.
Восстань же, солдат! Поднимись из праха, открой нам и Богу твое человеческое лицо.
Взгляни на высокое небо. Взгляни на родную землю, которая молит тебя о спасении. Были дни, когда тебя осенил Дух Божий, призови его снова и покорно преклони пред ним виновную голову. И когда поднимешься с колен,—стань героем, каким ты был когда-то.
Очнись!
И, если жестокая судьба не сулит тебе победного венца, воздень на голову венец терновый. В нем ты найдешь искупление, в нем обретешь и нашу любовь.
Родина умирает. Родина зовет тебя. Встань, милый солдат!
Леонид Андреев.
„Р. Воля“.
|
