Корниловские дни в ставке

(Август и сентябрь 1917 г.)

Годовщина Корниловщины. Так интернациональная Россия назвала один из красивейших по смыслу и искренности человеческих подвигов—попытку русского верховного главнокомандующего поднять на ноги валившуюся родину, совершить подвиг во имя великой России.

В истории русской революции последние дни августа и первые дни сентября 1917 года будут памятными, и не потому что они полны революционного смысла, а потому, что именно в эти дни, а не в какие-либо другие в России все почувствовали моральное и физическое ничтожество тех людей, которые творили революцию, но которые ея в своих руках не держали.

— „Я не подчиняюсь распоряжениям Временного Правительства и, ради спасения свободной России, иду против него и против тех безответственных советников ее, которые продают родину".

Так писал в роковой день 27 августа во всех своих воззваниях и приказах верховный главнокомандующий.

27 августа Корнилов выступил. И вся Россия дрогнула.

Круги советской России заявили, что это— удар по революции в спину, по телеграммам на всех даже маленьких станциях прифронтовой полосы в спешном революционном порядке организовывались штабы обороны от продвигающихся

Корниловских эшелонов, офицеров на станциях задерживали всевозможные комиссары и комитеты.

Домик (ферма), где был смертельно ранен ген. Л. Г. Корнилов. Незаштукатуренное место-след от гранаты, убившей ген. Корнилова.

В Гомеле подвергся задержанию и я.

Молоденький и жиденький комиссарик выяснив цель моей поездки и оставив их вне подозрения, подверг меня жесточайшему политическому допросу.

Содержали нас в Гомельском комитете под стражей солдат, которых мы кормили семечками и фруктами и которые вместо того, чтобы охранять нас, спали мирным сном в комнате по соседству. Но для Гомеля задержание двух казачьих офицеров, направлявшихся в ставку в Корниловские дни, было явление необычное и смотреть нас собрала вся округа.

Из комнаты своего заключения чувствовали мы, что творится что-то неладное.
    
И действительно, Керенский с Правительством струсили патриотически настроенные круги, мысленно связали идею спасения родины с выступлением генерала Корнилова, но с одной стороны толща народной темноты была так безнадежно велика, а с другой стороны казуистическая деятельность многочисленных „товарищей от революции“ была до такой степени в общечеловеческом смысле недобросовестна, что уж тогда можно было без колебания сделать вывод, что армия на патриотическое выступление не пойдет. И только некоторые части дерзнули. По путям к Петрограду двигалась части 3-го конного корпуса, получившие приказ верховного главнокомандующего занять столицу, в ставку с юго-западного фронта двигался Корниловский ударный полк, к выступлению были привлечены казачьи полки и дивизии.

— Казаки, дорогие станичники! Вы обещали встать вместе со мною на спасение родины, когда я найду это нужным. Час пробил. Родина накануне смерти. Поддержите меня и этим вы спасете родину и свободу, завоеванную революцией.

Слушайте же и исполняйте мои приказании. Идите за мной—писал Корнилов в своем обращении к казачьим полкам.

Но революционная демократия была на страже революции, и ни один из корниловских приказов не дошел ни до одного казачьего полка.

И они победили: генерал Корнилов по приказу министра-председателя, провозгласившего себя верховных главнокомандующим, должен был сесть на арестантскую скамью, а спасать положение приехал в ставку генерал Алексеев.

Слушать генерала собралась вся ставка. Но вместо слов генерал заплакал. По его умному русскому лицу во время речи сбегали одна за другой слезинки, плакала ставка.

Корнилов и его сообщники по бунту были заключены в отеле „Метрополь", затерявшемся среди узеньких улиц Могилева. И белый домик у парка над Днепром, где жил Верховный, опустел.

К узникам приставили солдат Георгиевского полка.

Но на востоке воинственные ханы учили блогородных текинцев, что для того чтобы быть хорошим воином, надо быть храбрым и бескорыстным. И когда текинцы узнали, что георгиевцы подкуплены в Корниловском деле могилевской революционной демократией, они решили, что георгиевцы не могут нести охраны, нарядили свой караул и прислали его в „Метрополь".

На вопрос, почему они пришли, текинцы ответили очень откровенно:

— Охранять Верховного от георгиевцев.

И стали между Верховным и георгиевцами, обнажив свои кривые сабли и застыв фантастическими изваяниями на верхней площадке лестницы.

Очень медленно тянулись арестантские дни в Могилеве. Ставка очень чутко прислушивалась тогда ко всем событиям внешнего мира.

И вот в один прекрасный день ошеломила всех пришедшая страшная новость: в Петрограде застрелился генерал Крымов. Но были в ставке люди, которые этой смерти ждали. Когда Верховный в последний раз виделся с Крымовым, он спросил его:

— Вы понимаете, на что я Вас посылаю. Если дело не удастся, моя судьба решена. Что сделаете Вы?

Крымов ответил:

— Я застрелюсь.

Крымов слово дал—Крымов его сдержал. В коротенькой записке он писал:

— Я не могу жить, когда Россия гибнет.

Это был первый выстрел за Россию, первая казачья и русская могила за родину, а не за революцию.

А через два месяца вся Россия рухнула.

5 сентября прибыл в ставку новый главковерх—Керенский. Встретили его на вокзале по ритуалу.

Главковерх Керенский из вагона не вышел, а выбежал, на минуту остановился у почетного караула, крикнул ему.

"Здравствуйте, товарищи"! и побежал, дальше. Но—кто помнит? — его дернул за фалду восхитительного френча военный министр Верховский и жестом указал на представителей союзных держав. Пожав им руки, главковерх бросился в аппаратную, и русские начальники ему в этот день так и не представлялись. Но самое главное было не это: признанный вождь революционной демократии, первый министр революционной республики и верховный главнокомандующий свободнейшей в мире армии оставил без внимания многочисленные красные тряпки, реявшие над головами различных демократических депутаций. И в тот же день Могилевская революционная демократия очень настойчиво твердила, что это удар по демократии...

На следующий день главковерх потребовал к себе русских начальников и принял их в салон-вагоне, извинившись за то, что он накануне по своей близорукости их не заметил.

Сказал очень туманную речь об ответственности. Самым замечательным в этой речи было то, что он не грозил и на том самом месте, где логически должны были бы последовать угрозы, главковерх беспомощно повернулся в сторону стоявшего за его спиной генерала Алексеева и этим самым как бы сказал:

— Вот он какой хороший, честный... он разберет.

На левом фланге Керенскому представлялись:    Командир текинского конного полка. Командир корниловского ударного полка. Комиссар совета союза казачьих войск.

Главковерх бледнел и сердился.

Керенский оставался жить в вагоне. Через Могилев проходили на север эшелоны 16-й кавалерийской дивизии— Нежинцы и Черниговцы. К ним выходил новый главковерх и по—товарищески просил не опасаться за судьбы революции, которые он захватил в свои „железныя" руки. Распоясанные и расхлябанные гусары глупо молчали и через десятого отвечали.    
    
А в самом Могилеве ежедневно утром маршировал стройными рядами с хором музыки Корниловский ударный полк, выходивший на учение. На обратном пути проходил он мимо темницы своего шефа. Заслышав молодецкие песни своих ударников, подходил к окну Верховный и его маленькая крепкая фигура с грустно-наклоненной головой со стиснутыми губами застывала за стеклом.

Раздавалась команда, равнялись роты, подтягивались люди. Полк отдавал честь Верховному. И громовое „ура" ударников, стройное и могучее, оглашало улицы, усеянныя лавочниками и торговцами и долго висело в воздухе. Эта потрясающая демонстрация повторялась ежедневно.

Стало известно, что уходит Алексеев. В собрании ставки блеснула лысая голова Бонч-Бруевича,—нынешнего верховного руководителя у Троцкого. Его главковерх вызвал с северного фронта, а туда послал сделавшего головокружительнейшую карьеру Барановского.

Вместо Алексеева вызвали Духонина. Он приехал молодой и свежий. Но когда мне пришлось видеть его в первый раз вместе с главковерхом, Духонин стоял в углу комнаты рядом с Кортацци, с его красивого энергичного лица из-за очок глядели темные глаза и он, наблюдая фиглярство Керенского, как бы спрашивал:

Когда же кончится эта комедия?

Новый главковерх в это время заверял штаб походного атамана в своей любви к казакам. Как раз перед этим он выпустил свои две грамоты с изложением заслуг казачьих. Затем главковерх срочно уехал в Петроград, а Корнилова с другими узниками перевезли в Быхов.

В женской гимназии Корнилову отвели две комнаты, но занял он для себя одну. Когда его спрашивали, почему он не занимает другой, Верховный совершенно серьезно отвечал.

— Берегу для товарища Керенского.

Но он не дождался.

События развивались очень быстро. В октябре товарищ Керенский одел синие очки и кепи и потихоньку скрылся, Духонин был убит, Корнилов с верными текинцами бежал на Дон.

Ал. Михайлов.

Донская волна 1918, №15