Из прошлого русской армии и флота

Адмирал Корнилов

Славная оборона Севастополя в 1854— 1855 гг. вылилась в большую позиционную войну, поскольку Севастополь был не сухопутной, а только морской крепостью, знаменитые же его бастионы — лишь обыкновенными полевыми укреплениями. Разрушаемые ураганным огнем артиллерии противника днем, они восстанавливались за ночь при помощи простейших саперных инструментов — мотыг и лопат, а подбитые в них орудия заменялись новыми. Примитивного устройства были и пороховые погреба на бастионах и тем более блиндажи для гарнизона, которые и появились к тому же отнюдь не в первые месяцы осады.

Совершенно неожиданно для всего тогдашнего мира вышло так, что усилия четырех государств Европы, из которых два были первоклассные и богатейшие, почти целый год разбивалось о несколько полевых редутов, наскоро устроенных в одном из отдаленнейших пограничных уголков России.

Кому же принадлежит честь ведения этой оригинальнейшей из всех войн, в которых когда-либо участвовала старая Россия?

Справедливость заставляет назвать пять имен из числа лиц, стоявших во главе крымских войск, морских и сухопутных: трех адмиралов — Меншикова, Корнилова и Нахимова, инженера-генерала Тотлебена и артиллерийского генерала Хрулева.

Меншиков не был ни стратегом, ни тактиком: оба сражения — Альминское и Инкерманское, — которые проведены были или под его личным руководством или по его плану, были проиграны; солдат и матросов он не любил, а те его ненавидели, называли «Изменщиковым», «анафемой», «чертом»—и вполне по заслугам. Но тем не менее он приказал, вопреки желанию Корнилова и Нахимова, «списать на берег» весь Черноморский флот и поставить в ряды сухопутных защитников на бастионы таких опытных и искусных артиллеристов, как моряки, а часть флота затопить, чтобы обезопасить Севастопольские бухты от захода в них неприятельских боевых судов. Он же вывел полевые войска из Севастополя, чтобы обратить их в обсервационный корпус, который имел бы возможность расти за счет прибывающих в Крым подкреплений.

Эти мероприятия Меншикова, проведенные в первые же дни проникновения сильных неприятельских войск в Крым, и создали по существу основной характер всей кампании.

Вице-адмирал Корнилов взял в свои руки защиту Севастополя в очень ответственный и сложный момент. Главнокомандующий всеми силами Крыма Меншиков перевел свою двадцатипятитысячную армию в окрестности Бахчисарая, после чего все силы противников — шестьдесят пять тысяч солдат — показались перед небольшом гарнизоном наспех сооруженных редутов. Именно тогда и развернулась полностью деятельность Корнилова.

Правда, Меншиков, уводя свою армию, совсем не Корнилова назначал начальником гарнизона Севастополя, а престарелого генерала Моллера, но тот сам просил Корнилова занять его пост; о том же просил его и Нахимов, который был старше его по производству в чин вице-адмирала, и другие, так как всем были известны выдающиеся административные способности Корнилова (до Крымской войны он был начальником штаба Черноморского флота).

Корнилов сразу проявил себя, как человек огромной и четко направленной энергии. Нужно не забывать, что ему, адмиралу, моряку от младых ногтей, выпало на долю не просто выполнять только чьи-то приказания по сухопутной обороне, а стать во главе ее, направлять ее, мобилизовать для нее все средства, для чего самому надо было перестроиться в кратчайший срок. И он перестроился и стал настоящим человеком на настоящем месте, организовал защиту города с суши лучше, чем это мог бы сделать кто-нибудь другой из военачальников.

Задача, которую взял на себя Корнилов, — подготовить Севастополь в течение нескольких дней к достойной встрече интервентов — была, конечно, невероятно трудной. Перевес в силах у противника был колоссальный, так что на длительную, медленную и планомерную осаду нечего было и надеяться. И Корнилов думал только о возможности отразить неизбежный и близкий штурм, в то время как Меншиков готовился к защите Крыма после того, как Севастополь будет уже потерян.

Этот высокий, но слабого сложения человек, Корнилов, казалось, совершенно забыл и о ревматизме, которым болел, и об усталости. Он преображался у всех на глазах, и даже голос его вдруг приобрел небывалую до того звучность. С утра и до позднего вечера он почти не слезал с коня, объезжая строящиеся бастионы и отправляя из арсенала все, что могло пригодиться для их вооружения.

Замечательны его слова, обращенные к солдатам одного резервного батальона, работавшего на Малаховой кургане.

— Помните, братцы, если надо будет умереть на защите этого бастиона, умрем до единого все! Отступать нам некуда: впереди нас море, позади нас — неприятель, — ретирады командоваться не будет! А если из вас кто услышит, что я, я сам скомандую ретираду, — коли меня за это штыком!

Была минута великой растерянности среди лиц высшего командного состава, когда полчища союзников появились в виду Севастополя, а флот их одновременно начал бомбардировать Северную сторону. Даже Нахимов ненадолго поддался общей панике и, не надеясь отразить вражеский
натиск, которого ожидал с часу на час, приказал топить суда, чтобы они не попали в руки интервентов.

Были уже затоплены два транспорта со снарядами и начал уже погружаться в воду линейный корабль «Ростислав», когда об этом доложили Корнилову. Он немедленно приказал во что бы то ни стало спасти «Ростислав» и пообещал каждого командира, затопившего свое судно, рассматривать как государственного преступника и в кандалах отправлять в Петербург.

Главнокомандующие английских и французских войск пришли в изумление, увидев укрепления там, где, как они твердо знали, их не было в день высадки десанта; штурм города при таких условиях мог обойтись им в несколько тысяч человек, и они на него не решились. Чтобы он стоил им как можно дешевле, они решили подготовить его генеральной бомбардировкой одновременно с суши и с моря.

Нечего и говорить, как обрадовался Корнилов, когда эти соображения союзников были им разгаданы. Ему давалось время, чтобы подготовиться к артиллерийской дуэли, и он не потерял из этого времени ии одного часа. И когда настал, наконец, день дуэли — 17(5) октября, — скороспелые севастопольские бастионы с такою же честью выдержали огонь сухопутных осадных батарей противника, с какой отразили береговые форты атаку соединенных эскадр.

К сожалению, этот день был днем смерти Корнилова.

Он, смотревший на бастионы и редуты, как на суда, построившиеся в кильватерные колонны против Корабельной и Южной сторон Севастополя, причем у орудий стояли матросы и все команды давались как на кораблях, не мог сидеть где-нибудь в безопасном месте в городе и только выслушивать донесения своих адъютантов о том, что делается на линии обороны. Он разъезжал верхом по бастионам, выясняя, что и где надобно сделать, чтобы добиться полного успеха. И на Малаховой кургане он был ядром смертельно ранен в бедро.

Трогательны последние минуты его жизни, запись о которых осталась у нескольких очевидцев. Лежа с закрытыми глазами, Корнилов чутко прислушивался к артиллерийской дуэли, в которой с обеих сторон участвовало тысяча семьсот орудий. Он думал не о себе и не о своей семье, жившей в то время в Николаеве, он переживал только эту борьбу за родной город и время от времени повторял:

— Отстаивайте, отстаивайте Севастополь!

О том, что пятый бастион блистательно выдержал огонь французов, что батареи его взорвали своими снарядами три вражеских пороховых погреба и, наконец, заставили замолчать все выставленные против него орудия, Корнилов знал еще до ранения. Перед самой же его смертью посланный с Малахова лейтенант доложил ему, что приведены к молчанию и английские батареи.

— Ура! Ура! — отозвался радостно Корнилов.

Это и были последние его слова.

Осада Севастополя тянулась еще почти одиннадцать месяцев; новые люди возглавили оборону, но им оставалось только поддерживать и продолжать то, что было введено Владимиром Алексеевичем Корниловым. Бастион на Малаховой кургане, где был смертельно ранен этот Гектор русской Трои, был назван «Корниловским».

***

Корнилов, показавший себя еще в молодости человеком богато одаренным, далеко не имел врожденной любви к морю, как, например, его соратник Нахимов, поэт парусного флота.

Вместе с Нахимовым на крейсере «Азов» получил он, будучи мичманом, боевое крещение в знаменитом Наваринском сражении, но это все-таки не сделало его тем моряком-энтузиастом, какой получился из него впоследствии. Он даже думал совершенно бросить службу во флоте.

Но однажды вошел в каюту командир «Азова» капитан 1-го ранга Лазарев и увидел Корнилова погруженным в чтение французского романа. Французские и английские романы заполняли и все полки каюты молодого лейтенанта.

— Вы совсем не то читаете, что вам нужно читать! — энергично сказал Лазарев и еще энергичнее начал выбрасывать через люк за борт все легкомысленные книжки, собранные его младшим офицером.
— Что же я должен читать? — в недоумении спросил Корнилов, когда выброшена была последняя из его книг.
— Я принесу вам сейчас, что вы должны читать,

— ответил Лазарев.  — И действительно принес из своей каюты новые книги — сочинения английских и французских специалистов по военно-морским вопросам.

Этот момент явился переломным в жизни Корнилова. С тех пор Лазарев, один из талантливейших моряков русского флота, внимательно следил за ростом и воспитанием своего даровитого ученика. Когда же года за два до начала Восточной войны адмирал Лазарев скончался, место его занял Корнилов.

На протяжении всей своей славной деятельности Корнилов пользовался заслуженной известностью и уважением русской армии и русского флота. Еще командуя кораблем «Двенадцать апостолов», Корнилов считался образцовым начальником. Постановка службы и корниловские расписания были признаны отличными и введены Лазаревым для всего Черноморского Флота.

Корнилов был инициатором применения винтовых судов во флоте и виднейшим знатоком вопроса о десантных операциях. Будучи начальником штаба Черноморского флота, Корнилов явился подлинным воспитателем молодого поколения моряков-черноморцев, овеявших славою русский флаг и в Синопском бою, и на севастопольских бастионах. Наконец, как защитник Севастополя, Корнилов окончательно обессмертил свое имя.

К чести Корнилова надо еще сказать, что он не был стяжателем, и в век всеобщего казнокрадства, характерного для эпохи Николая I, не оставил никакого состояния своей многочисленной семье. Он жил как неустанный труженик на пользу родины и умер прекрасной смертью патриота-героя.

С. СЕРГЕЕВ-ЦЕНСКИЙ.

Красная звезда, № 233, 4 окт. 1940 г.