Иностранцы на морозе

Ух, как холодно! Мороз трещит на славу. Снег на улицах спекся в одну твердую массу, которую никаким ломом не проберешь, и блестит точно только что налощенный паркет. Все сани превратились в саночки-самокаточки:

Они сами катят,

Сами ехать велят.

Но седока мало; кому нужно идти по делу, спешит пробежать рысцой, на своих на двоих. В такой день, казалось бы, есть завистники только домоседам, и никто не позавидует пешеходу.

Но нет такой вещи, такого положения, которому не нашлось бы завистника. Кто ест шампиньоны, завидует тому, кто угождает свое чрево трюфелями; тот, кто грызет сухую корку, вспоминает, что есть на свете счастливые люди: едят де они мягкий хлеб, с квасом и луком.

Кто, казалось бы, мог позавидовать бедному немчику, в насквозь промерзшем пальтишке, у которого в руках не боящиеся мороза цветы, тому, что подписан № 1-м? А ему завидует бедняга-грек («№ 3).

— Хорошо немцу, думает грек, ему не приходится стоять на месте с товаром: зазябнет, пробежится—все ноги поотогреет. Может также немец забежать в пивную, предложить посетителям своего товару; хоть ничего не купят, все же немец теплом подышит. А я!...

А он стой на морозе; холод скорчил его в три погибели; похлопать по русски рукой об руку он не умеет: — на все наука нужна, даже на это, а он смолоду этому не научился, недавно только познакомился с «суровым учителем» — морозом; грек сложил руки в самом приятном для мороза положении: ничто не мешает морозу знобить бедного грека и не довольствуясь тем, что окачивает грека холодом со всех сторон, мороз залезает в прореху на локте. Греческий товар также замерз; вместо айвы и рахат-лукума у него лежат камешки; набеги покупатель, грек не смог бы ему ни кусочка отрубить.

На морозе некому лакомиться, и напрасно, бедный грек, ты вылез с товаром своим на улицу; а не торговать нельзя: авось хоть на гривенник продаст, а бедному и гривенник дорог.

Но если греческий товар на морозе не нужен,—то кому нужны немецкие неувядаемые цветы? Немец сам чувствует, что почти никому не нужны они, а потому считает не лишним заметить прохожим, что он—коли господину не угодно купить — может и так, просто, без товару деньги взять.

Знаю я давно тебя, бедный немец, ты приехал в Питер, думая разбогатеть, а может быть и нечаянно застрял здесь. Но как тебе разбогатеть: не умеешь ты ни булок печь, ни лошадей подковывать, и суждено тебе целый век бегать высуня язык, или отморозив нос, навязывая всякому встречному и поперечному свой товар. Для тебя завидна участь даже того немца, который одет не лучше тебя и также бегает высуня язык по пивным, но продает не цветы, а мундштучки, или печенья: у того все-таки больше покупателя. А твои цветы, кому они нужны?

В самом деле кому? А вот войдите в маленькую и тесненькую квартирку в дальней части города; живет в ней бедный чиновник, или артельщик, или трезвый мастеровой. Живут они не богато; им не до жиру, а быть бы живу; но, слава Богу, жить им еще можно: все у них в порядке и гостя они «угостить завсегда могут».

В такую квартирку требуются украшения, конечно, подешевле: и вот хозяйка покупает горшки с пахучей еранью и на шкафу водружает аляповатые зеленые вазы, сделанные из папки; между вазами помещается гипсовый кот: он качает головой и доставляет этим великое удовольствие детишкам. Но вазы без цветов—не красиво! Не робей, бедный немец, хозяйка в одно прекрасное утро (конечно, если ты не подорожишься) купит твои цветы и в ее комнатке прибавится еще украшение.

И вот, благодаря прирожденной в человечестве любви к изящным искусствам, бедный немец заработает на хлеб, или хоть на пол-хлеба.

Замерзнувший грек не обращает внимания на восточного человека (№ 2); не оглянется на него и немец. А жаль: субъект идет любопытный. Этот восточный человек, цивилизованный восточный человек. Он по-французски знает, и вылез на мороз вследствие предписания доктора гулять ежедневно. Закутавшись с головы до ног, он идет словно голандская печка и в душе своей благословляет всемогущий рок за то, что он послал ему шубу, теплую шапку и теплые сапоги.

Он думает, что так тому и надо, чтобы ему было тепло, а грек на морозе коченел: так рок судил, тот самый, что велит туркам грабить христиан, а христианам жаловаться и терпеть.

Взгляни одновременно иззябшие немец и грек на восточного человека в шубе, и они наверно пришли бы к одинаковому решению восточного вопроса, —немец простил бы грекам невежливость против короля Оттона, а грек простил бы невежество короля Оттона против греков,— но они не взглянули, а потому восточный вопрос остается нерешенным. Порой, не только сытый голодного, но и голодные друг друга не разумеют.

Перед нами еще четыре типа: два немца (№№ 4 и 7), француз (№ 6) и англичанин (№ 5). Вглядитесь в их походки. Один немец-гражданин плетется шажком, соединяя Еilе mit Weile, другой —олицетворенная дисциплина. Немец, если возьмется служить, то уж служит аккуратно, что, как известно, подало повод Шиллеру, в патриотическом жару, воскликнуть в «Заговоре Фиеско»: «мол если чужим государям немцы служат так верно, то как же за своего они драться станут!» И можно чести приписать: немцы дерутся не дурно, кроме австрийцев, которых все бьют, кроме итальянцев, но за то и пословица существует, «что итальянец на то и создан, чтоб было австрияку кого бить.»

Но мы забегаем в сторону; возвратимся к вопросу о походке.

Немец идет аккуратно; спешить ему некуда; он, следуя Гуфеландову правилу, «держит голову в холоде, ноги в тепле.» Первое и выгодно очень — не надо шапки теплой покупать. Идет он «nur immer langsam voran», и уйдет далеко. Он и в истории цивилизации—черепаха, которую однако никакой заяц не обгонит. Наш немец, держась Гуфеландовскаго правила на счет ног и головы, не разделяет его мнения относительно содержания желудка впроголодь. Это он предоставляет своему соотечественнику (№ 1).

Англичанин никогда не ходит, он всегда шагает и шагает так, как зашагал бы Колосс Родосский, если б был одарен способностью ходить. В таком шагании много хорошего: не боюсь я, говорит его фигура, что кто-нибудь под ноги мне попадется, раздавлю. А раздавлю, не беда, — на то я англичанин. Русский эдак никогда не зашагает: он идет с развальцем, распустив рукава, твердо ступая ногами. В этой походке есть какое-то разгильдяйство, распущенность, но виднеется и сила, которая если встанет, то небо достанет.

Наш француз (№ 6) особый вид француза; он не семенит ногами, как его простого рода соотечественники, он не спешит и не рвется вперед. Нет, он только касается долу, имея в голове высокое понятие о себе. Он хочет всем показать свой цивилизованный вкус, свое деланное изящество; он на морозе не позабыл о своем туалете; в его лице видна щепетильная заботливость о своей особе и даже некоторая гадливость всем подлунным мирам. Подлунный мир несносен для него, в нем так мало вкуса: он не умеет ни одеться, ни должного выражения физиономии придать, ни даже носить, как следует, одноглазку. Он изображает из себя совершеннoго соmmе il faut.

Он воображает себя даже потомком старинного рода, дворянином древней отрасли, а кто он такой - никто не знает. Может быть, его графство куплено барыней, возжелавшей возвыситься до блаженства быть француженкой. Он чувствует, что облагодетельствовал «бедную русскую даму» и считает, что за такой великий подвиг имеет полное право на титул графа.

Но мы остались одни (с замерзшим греком); остальные все прошли, или пробежали мимо. Пора кончить, тем более, что и зима прошла, и Нева даже тронулась.

С ранней весною, господа!

Всемирная иллюстрация, № 14 (29 марта 1869 г.)