Гулянье на Крестовском в ночь под Иванов день

Празднование кануна Иванова дня, т. е. ночи с 23 на 24 июля, с Аграфены купальницы на Ивана Купалу, идет, как известно, с языческих времен и до сих пор очень распространено в России, преимущественно же Малой. Там оно сопровождается особыми песнями, обрядами, поверьями. Но не об этом должны мы здесь распространяться, а о том, как празднуется этот Иван в Петербурге.

Введение этого празднества в Петербурге, историческая справедливость заставляет приписать немцам. Долгое время Кулербергския увеселения носили на себе исключительно немецкий характер и отправляться на Кулерберг, значило отправляться к немцам, смотреть их веселье, слышать немецкую речь, немецкие песни.

Местом их увеселений была одна из рощ Крестовского острова, среди ровной и влажной плоскости которой, природе угодно было воздвигнуть невысокий холм. Он-то и назывался собственно «Кулербергом» и дал свое имя всей окружающей его местности и самому гулянью.

На холм этот, гуляющие немцы взбегали и сбегали, при криках, визгах и кувырканьях.

Года два тому назад, гулянье перенесено на другое место, как кажется, по желанию владельцев Крестовского острова, именно на ту его часть, которая называется Татарским островом. Это перемещение, в первое время, дурно отразилось на самом гулянье; оно стало малолюднее, менее оживленным; увядало, как неловко пересаженное растение.

Но в нынешнем году оправилось, хотя и значительно утративши свой первоначальный характер. Тот, кто пришел бы на это гулянье в первый раз, не зная его прошедшего или истории, никак не признал бы его за немецкий праздник, а за чисто русское веселье; немецкого в этом празднестве осталось столько — сколько его не может не быть во всяком петербургском общественном собрании или увеселении.

В русской речи, остротах, песнях, плясках, хороводах, качелях, заведениях, самоварах, панорамах и прочих принадлежностях народного гулянья—утонули и распустились первичные элементы Кулерберга, отдельные группы его основателей или, по крайней мере, их наследников и потомков. Поддёвка, полукафтаны, рубаха и даже сермяга, пользовалась таким же правом гражданства, как и «немецкое платье» и в сумме превышали его количеством.

Петербург обрусил Кулерберг. Вот и твердите после этого, что он не русский город, а растленный западом космополит.

Не желая походить на показчиков панорам, я не стану рассказывать читателям тех сцен этого празднества, которые они могут видеть сами на помещенном в этом № рисунке. Сообщу только некоторые из своих замечаний. Начну с—увы. Увы! народная нравственность окончательно гибнет. Канкан, зловреднейший, губительнейший (по мнению моралистов) канкан, пошел внутрь народа.

Нет того гулянья и празднества, где бы не симпровизировалось несколько пар, безбожно предающихся сему бесстыднейшему танцу, и при том за цену относительно умеренную—напр. 10 к. с пары, как то было на Крестовском острове.

Эти 10 коп. идут в пользу оркестра, иногда состоящего только из контрабаса (на сильном взводе) и второй скрипки (тоже). Мало этого—я сам был очевидцем, как, за неимением даже такого оркестра, канкан составлялся под звуки гармоники, исполнявшей польку, сбивавшуюся беспрестанно на трепака. И что же?!

Растление нравов не останавливалось на этом, а шло дальше — ибо на одного танцующего, приходились десятки смотрящих, да не просто, а жадно смотрящих; не говорю уже сколько приходилось таких на каждую танцующую.

Но здесь, ради истины, я должен заметить, что женщины вели себя в этих танцах несравненно сдержаннее и скромнее мужчин. Из последних же я видел таких, которые, прогуливаясь, некоторое время, по-видимому, довольно спокойно, вдруг, подмываемые какой-то невидимой силою, начинали подпрыгивать, производить зело странные телодвижения и таким образом продолжали путь свой далее, одобряемые похвалами толпы и безучастием блюстителей благочиния.

Ни одного протеста, ни частного, ни официального не раздавалось против сих танцев возмутительного характера. Не желая быть более полицейским, чем самая полиция, не стану же и я искать в этом факте материала для гражданских рапсодий, тем более, что канканофобия уже и без того неумеренно развилась в некоторых целомудренных публицистах и успела достаточно надоесть всем читающим.

По поводу полиции—нужно ей отдать справедливость, что несмотря на количественный преизбыток ее на этом гулянье, ее присутствие никому и ничему не мешало, так как она ни во что, без надобности, не вмешивалась.

Достойны похвалы и те власти, которые озаботились об увеличении народных удовольствий и доставили на гулянье военных песенников и два военных оркестра музыки, из которых морской играл особенно хорошо.

Празднество длилось с вечера 23, т. е. часов с 5, 6, до вечера 24—целые сутки напролет.

Любопытный вид представляло гулянье утром 24. Оно являло вид поля битвы, усеянного мертвыми телами. Там и сям, во всевозможных позах, лежали поверженные долу — мужеска и женска пола. Те же тела, что бродили среди поверженных, имели вид столь утомленный и слабый, глаза их смотрели на мир Божий так смутно и устало, что казалось, — и они должны немедленно свалиться с ног, что, впрочем, и случалось.

Но вообще говоря, ни о каких крупных безобразиях или скандалах, чем так славился былой Кулерберг, слышно не было. Разгул, широкий, откровенный разгул, сообща, — густой шум музыки, непрерывно стоящий над местом, женщины в большом числе,—не всегда жены и сестры гуляющих, но и не посторонние им, телом и душой отдающиеся общему веселью, огни, зажженные ночью,—все это походило на какой-то дикий шабаш, на всем этом действительно лежал языческий отпечаток.

Всемирная иллюстрация, № 32 (2 авг. 1869 г.)