«Столь решительная и, казалось бы, внезапно наступившая капитуляция Германии перед державами Согласия,—сказал т. Иоффе,—стала неизбежной и, потому, чтобы стратегическое ее положение на Западном фронте стало катастрофическим. Стратегическое положение оставалось для Германии далеко не безнадежным до самого последнего момента ее борьбы с наседавшими превосходными силами коалиции. Германия имела возможность еще долго и успешно вести позиционную, оборонительную войну.
Капитуляция стала неизбежной, когда для германского верховного командования выяснился психологический перелом, наступивший в настроении солдатских масс, и сделавший их неспособными на какие бы то ни было активные действия. Германские генералы впоследствии приписывали свои последние неудачи на фронте несчастной случайности — эпидемии испанской болезни, охватившей почти весь германский фронт в то время, как фронт противника оставался незатронутым ею.
Безнадежность положения стала ясна главным командирам, когда в самый решительный момент прорыва французами германского фронта, резервы отказались отправиться на позиции. Тогда сам Людендорф поднял вопрос о немедленном приступлении к переговорам о перемирии на основе программы Вильсона.
Психологический перелом в настроении солдатских масс, конечно, подготовлялся исподволь. Солдат долго удерживали на фронте постоянными обещаниями скорого и победоносного мира. Их манили призраком Парижа, который вот - вот будет взят ими ; им указывали на усталость французских солдат, которые не в состоянии выдержать дальнейшей борьбы, и т. д.
Германские солдаты поддавались на эту удочку. Они еще верили в своих военных вождей—Людендорфа, Гинденбурга и других, как в богов. К этому заметьте, что вера в скорый мир была очень сильна в правящих кругах Германии. Они были уверены в том, что им удастся справиться с Англией, которая никогда не помирится с фактом усиления влияния Америки. Но когда фронт стал под влиянием сокрушительных ударов союзников еще более подаваться назад, когда солдаты окончательно изверились в близкий мир, когда, наконец, самый серьезный прорыв был совершен французскими войсками, которых им рисовали, как совершенно неспособных к решительным действиям,— перелом настроения солдат окончательно созрел.
Сразу обнаружилась картина полного развала армии. В течение двух недель германская армия отдала около двухсот тысяч пленных; число дезертиров приняло ужасающие размеры, в одном Берлине скопилось около 30 тысяч дезертиров: начались убийства офицеров и т. п. хорошо знакомые нам явления.
Можно определенно сказать, что старая германская армия уже не существует; она представляет собою сброд вооруженных и глубоко деморализованных людей, также как было на русском фронте перед перемирием и во время его. Германские солдаты распродают пушки, пулеметы, ружья и амуницию, занимаются грабежами и хулиганством. И если отношения между солдатами и командным составом не приняли таких острых и болезненных форм, как в первый период русской революции, то это объясняется не только большей культурностью германских масс и глубоко вкоренившеюся дисциплиной, но и более осторожной тактикой, принятой германским командным составом, извлекшим для себя чрезвычайно полезный урок из печального опыта русской революции.
Так Германия дошла до своего Бреста,- продолжал т. Иоффе.—Пришлось заключить мир на основе программы Вильсона.
Дореволюционное правительство не верило в их осуществление. Они приняли эти пункты так же, как они приняли в Бресте нашу декларацию о самоопределении народов, думая извратить их на своем империалистическом языке. Напротив, многие из видных независимцев искренно верят в практическую осуществимость Вильсоновской программы, даже при современном разнообразии внутреннего уклада жизни и строя государства, которое должно войти в «Союз Народов».
Этот самообман сильно осложняет положение нынешнего германского правительства. Лживость позиции правительства Эберта-Гаазе будет все более разоблачаться перед народными массами, которые скоро придут к убеждению, что не это правительство приведет их к желанной цели».
