Ф. Д. Крюков с племянницей (последняя фотография)
Бытописатель земли донской
Двадцать пять лет пишет Ф. Д. Крюков о казачестве, двадцать пять лет любовного внимания к родному краю и тщательного, талантливого труда над поэтическим претворением своеобразного быта, несложной психологии донского казака.
И его знают плохо. Даже казачья интеллигенция, не та, что разбросана была по России и порвала связь с родиной и родным народом, не только живущая в донских городах. Часто, очень часто можно встретить учителя, священника, врача, работающих среди казаков, зачастую привязанных к ним, отдающих много труда родному народу и не читавших ни одного рассказа Крюкова. Не знают его даже в станицах, очень близких к его родной—Глазуновской станице.
Не так давно в местной казачьей большой газете задавался недоуменный вопрос:
„да что же сделал Крюков для пробуждения национального самосознания в донском казачестве?"
И немногие могли ответить на этот вопрос, немногие могли обнаружить глубокое невежество автора в донской общественной жизни.
Дико это. Обычно у нас в России, на Дону, но трудно мириться с тем, что талантливый, большой журналист, один из редакторов такого журнала, как „Русское Богатство", посвятивший большую часть произведений своей родине, своему краю, не читается своими земляками.
Знают его, как депутата первой Думы, теперь его фамилия часто мелькала на страницах местных газет в связи с последним кругом, но, как писатель, он поразительно мало известен.
И, конечно, он этого не заслуживает.
Особенно теперь, последние годы. С 1905 года стали говорить о казаках. Тогда еще казачество выявило свое особливое лицо. И одни его возненавидели, другие пели ему оды, курили фимиам. Начало войны сопровождалось крикливым восхвалением казачества, на дешевых папиросах и конфектах первым появился портрет земляка Федора Дмитриевича по округу—Козьмы Крючкова.
В первый же день революции 1917 г. телеграммы принесли радостную весть, что казаки с народом. И здесь, в этой революции вокруг казачества шел непрерывный гул разговоров, споров, сплеталась горячая, непримиримая ненависть с любовной надежной, восторженным преклонением.
С самого начала и до наших дней.
Казака не знали. В торжественных полемических и иных речах, в домашних спорах было много истории, ссылок на свои наблюдения, но знания Гомера казачества не замечалось.
Недоуменно наблюдали стойкость казачьих частей в пору развала фронта, как нежданных диковинных гостей встречали „донских" большевиков-фронтовиков.
И не думали, что и казак-герой, казак-гражданин, и казак-большевик живет уже в рассказах Крюкова. В его рассказах живет и казак-земледелец, крепкий хозяин, восставший теперь против грабителей, нарушивших его, хотя и тяжелую, но мирную и любимую трудовую жизнь.
Говорят сейчас о необходимости родиноведения в школах всех ступеней. Нужно помнить о трудах Ф. Д. Крюкова.
Они—единственный неисчерпаемый источник бытоописания казачества.
Свои очерки и рассказы Ф. Д. Крюков издал в двух книжках. Это весьма редкие у нас книги. В 1907 г. „Русским Богатством" был издан сборник: „Казацкие мотивы" и лет пять-шесть тому назад вышли его "рассказы". Большинство произведений в этих книгах (в первой шесть из восьми) посвящено казачьему быту. Кроме того, масса очерков, фельетонов и рассказов разброса и в книжках «Русского Богатства» и в номерах "Русских Ведомостей".
Редко когда поэт Крюков уходит из станицы, от казаков. И не потому, что он не знает другой жизни, пишет ее хуже. Нет, и здесь встречаются у него редкие по художественности бытовые картины, острые, проникновенные наблюдения. Он любит свой край, его тянет к поэтическому переживанию своей родной земли, жизни родных ему людей.
Никогда не уходит он от людей, у него нет широких степей пустынных, безлюдных, нет глухого леса.
Любуется он лунною ночью „ментальной, безмолвной и красивой" на сонной—улице... теряющейся в „тонком золотистом тумане", где белые стены хат на лунной стороне кажутся мраморными и смутно синеют в черной тени. Небо светлое, глубокое, с редкими, неяркими звездами, широко раскинулось и обняло землю своей неясной синевой, на которой отчетливо вырисовываются купы неподвижных верб и тополей. Тишина, "сонное безмолвие" ночи нарушается стуком ночных обходчиков да тихими, нежными, робкими звуками песни. И мотив этой песни, мотив казачьей песни—
„небогатый, ровный и грустный, звенит она „нежною грустью, увлекательною, и задушевною, и манит к себе с какою-то неотразимо силой, и заставляет дрожать самые сокровенные струны сердца"...
В произведениях Ф. Д. Крюкова вся несложная и так редко нами понимаемая жизнь казака и казачки.
Здесь его четкая и яркая фигура, сделанная резцом талантливого скульптора, простое открытое лицо с русою бородкой... широкие, слегка опущенные плечи усердного земледельца... и во всем - этом... что-то покорное судьбе, смирное и вместе неуклюже - могучее. Кулачный боец, Бугор с длинными волосами, развевающимися по ветру, как львиная грива, с огромной стройной, красивой своей силой фигурой, напоминающей царственное животное.
А вот казачка:
„она вскинула на него свои карие, блестящие глаза и улыбнулась весело и недоверчиво. Смуглое лицо ея, продолговатое, южнаго типа, с тонким прямым носом, с тонкими черными бровями и глазами, опушенными длинными темными ресницами, было особенно красиво своей улыбкой: что-то вызывающее, смелое и влекущее к себе было в ней, в этой улыбке"...
Все, что переживает казак в своей однообразной жизни—проводы на службу и на войну, кулачки, пирушки, любовь, искания правды, счастья, чувства матери, отца,— проникновенно освещено ровным, спокойным, зачастую сверкающим юмором талантом художника.
Особенно хорошо, четко рисует Крюков захватывающие, бурные и красивые своей беспредельной страстностью картины любимого казачьего спорта—кулачек. К ним он часто возвращается; есть описание кулачек и в „Казачке" и в „Зыби". Здесь во всю ширь проявляется удаль казака, стойкость, любовь к боевому угару, здесь он приучается к войне. И когда ребятишки спрашивают старика-воина:
— А что, дедушка, страшно на войне?—
дед отвечает:
—Вот, милый, как на кулачках: сперва страшно, а как разгоришься, так ничего. Все идет по ритуалу. Начинают драку мальчишки. Старшие подзадоривают. Увлекаются сами. Выступают бойцы-одиночки. Идет стена на стену.
Это праздник, здесь песни, хоровод, любовные свидания, молодечество ради ласкового женского взгляда.
Станица всегда поет. Поет она и тогда, когда провожает своих сынов на войну, а провожать приходиться часто. И тогда слышатся песни грустные, песни разлуки, прощанья, песни тоски по родине и проклятия чужбине... Хорошо встречать... Звенит бодрая, радостная песня приветствия тихому Дону:
„За курганом ники блещут".
Подошли мы к Дону близко...
— Здавствуй, наш отец родной!..
Но провожая станица плачет и поет о стонах нестерпимой материнской муки, о запустелом доме, о сиротстве детей, о неумолимой тоске, постылой чужедальной стороне, где постелюшка—мать-сыра земля, изголовище - бел горюч камень, одеяльце —шелкова трава... („Станичники").
Тоскует казак в больших, каменных казармах надоедает ему спать, тянуть однообразные песни, переругиваться, слушать сальные рассказы... вспоминается ему станица, ее праздники, кулачки. Гложет сердце злая ревность.
Пишет он на родину. И здесь твердая своеобычность, привычные, десятилетиями выработанные формы:
„Затем, дорогая моя мамушка, Варвара Аксеновна; - во-первых, беру перо стальное и пишу письмо дорогое. Ты лети, мой листок, от запада на восток, ты лети возвивайся, никому в руки не давайся... Дайся тому, кто мил сердцу моему, и дайся одной—моей матушке родной"...
и т. д; и т. д.-много в письме казака отступлений, формальных приветствий, зачастую неожиданностей, напр. в рассказе „Казачка“ письмо прерывается заглавием: „глава 8".
Расспрашивает казак о мелочах своего хозяйства, отдает подробные распоряжения, посылает поклоны всем, а о жене—ни слова.
И заливается горькими слезами мать, истосковавшаяся по сыне, измучившаяся без хозяина.
Жена— "жалмерка" редко остается верной мужу. „Обыкновенная история" жены казака-воина, оставшейся без мужа, в опасном жутком одиночестве, тепло, мягко и сочувственно рассказана Ф. Д. Крюковым в его "Казачке", „Станичниках", „Зыби". „Офицерше".
Все это повторяется, все это из поколения в поколение, варьируясь в частностях, переживает казак. Но 1905 год нарушил это однообразие. Казак Андрей Шурупов („Станичники") идет не на войну, как его деды и прадеды, а в город, „на усмирение". В нем и его родных возникают сомнения в нормальности, законности такой службы, бьется мысль, ищет привычных берегов и... не находит. Мутит душу, толкает на дикие выходки, вроде „экспроприации" у станичных купцов („Зыбь") шести аршин кашемиру и 18 руб. 43 коп.
Было это давно. Никто не видел того, что видел и слышал поэт. Никто ведь и перед самым появлением большевизма в станицах не допускал возможности распространения здесь этой болезни. А между тем, было в казачестве что-то для нее благоприятное. Станичные купцы ограблены и когда об этом узнали, то прежде всего удивились и прониклись невольным уважением к героям, точно им удалось перешагнуть, наконец, заколдованную черту, за которую многие давно хотели бы заглянуть, да мешала смутная робость".
Чужим, одиноким живет среди казаков интеллигент. Любит свою родину, студент Ермаков („Казачка") своих станичников, льнет к ним, но „грустно ему в их шумной, веселой, беззаботной толпе... чужой, неумелый и ненужный" он здесь. Учителю Васютину („Дневник учителя Васютина") кажется, что никому в станице „нет никакого дела ни до его одинокой тоски, ни до его дум и волнений, в которых, однако, их интересы занимают такое видное место"...
Далеко, конечно, не дано в этом наброске полного представления о ценных художественных открытиях нашего Донского поэта, но много уже то, что хоть часть краевой интеллигенции узнает, о чем он думал, чем жил и волновался, может быть, хоть через двадцать пять лет после появления его первого рассказа, („Казачка") прочтут его те, кому приходится жить и работать среди донского казачества.
П. Автономов.
Донская волна 1918 №23
Еще по теме:
Ф. Д. Крюков - донской национальный писатель
Казак Ф. Д. Крюков
Ф. Д. Крюков - бытописатель земли донской
Ф. Д. Крюков, как политик
Юбилей Ф. Д. Крюкова в станице Усть-Медведицкой
|
