Эвакуация Крыма
Большевики в Севастополе
Вырвавшиеся из Севастополя на 5-й день после занятия города красными и пробравшиеся в Константинополь рассказывают:
Во главе севастопольской чрезвычайки стоит Сависко, штабс-капитан царской службы.
Севастопольский ревком предал суду за первые 3 дня 450 рабочих железнодорожных мастерских.
Чрезвычайка арестовала 726 портовых рабочих; 458 человек, преимущественно офицеров и интендантов, арестовано военными следователями, составляющими коллегию военно-полевого суда.
Место содержания арестованных —Северная бухта.
«Севастопольские Известия» в №3 напечатали список первых жертв. Их — 1634 человека, казненных по приговорам чрезвычайки, военно-полевого и комендантского судов.
В числе казненных — 78 женщин.
В статье «По очереди»—«Севастопольские Известия» заявляют, что за изменниками рабочими и интендантами последует буржуазия; при этом «Известия» поясняют, что к буржуазии будут отнесены все те, которые «содействовали белому барону» коммерческими сделками.
Нахимовский проспект увешан трупами офицеров, солдат и гражданских лиц, арестованных на улице и тут же, наспех, казненных без суда.
Город вымер, население прячется в погребах, на чердаках.
Все заборы, стены домов, телеграфные и телефонные столбы, витрины магазинов, вывески — оклеены плакатами: «смерть предателям».
Крым объявлен на осадном положении, по официальной мотивировке,
«в виду необходимости очистить территорию от белогвардейцев, мечтающих свергнуть рабоче-крестьянскую власть».
Приказом коменданта Бемера гражданское население лишено права жаловаться на исполнителей советской власти «так как оно содействовало белогвардейцам».
«Торжественныя похороны» красноармейцев, павших под Перекопом, назначены на 29 ноября. Убитые будут погребены на Историческом бульваре в 4 братских могилах по 1000 чел. в каждой.
Красноармейские части разбрелись по деревням и грабят татарское население.
В Севастополе идет дикий разгул победителей.
Гостиница Киста — центр, где помещаются штабы, ревком, чрезвычайки и комендатура.
Морское собрание срочно убирают для встречи высоких гостей — Троцкого, Буденного и Подвойского.
В Севастополь прибыл Троцкий.
Руль, №22, 11 декабря 1920 г.
Неужели?
Страшные вести приходят из Крыма. Благословенная «малая землица» залита горячей кровью. В то время как мы здесь спорим, можно ли надеяться на эволюцию большевизма, коммунисты расправляются там по-зверски, смерть и разрушение несутся смерчем над этим тихим уютным уголком.
Если бы несколько лет назад газеты сообщили что-либо подобное тому, что вчера было напечатано у нас из Крыма, весь мир содрогнулся бы. Эта дикая расправа приковала бы к себе всеобщее внимание, теперь об этом почти не упоминают, точно ничего особенного и не случилось. Восприимчивость притупилась чуть не до полной атрофии и, чтобы заставить задуматься над чем-нибудь, чтобы привлечь внимание, нужно совершить нечто потрясающее, до сих пор небывалое.
Вчера телеграммы из Брюсселя сообщили, что какой-то инженер, бывший военнопленным в Германии во время войны, произвел выстрел в заседании палаты депутатов, надеясь таким способом добиться удовлетворения своих домогательств, удовлетворения коих он тщетно добивался нормальными путями. Вместо этого он, конечно, угодит теперь в тюрьму, но успокоится ли он там, не будет ли он чувствовать себя там лучше, чем на воле — «вот в чем вопрос».
Страшная война давно окончилась, сколько мирных трактатов подписано, но замирения не наступило, успокоения нет, напротив — напряжение растет, почва все сильнее колеблется под ногами, каждый день приносит какой-нибудь новый сюрприз, и большевики с торжеством отмечают в своих газетах успехи всемирной революции, относя на ее кредит всякое проявление своевольства и анархии.
Мы отлично понимаем, что сообщения о крымских зверствах теперь никого не смутят, что бесполезно взывать к чувству гуманности и т. п. Столь же бесполезно говорить о том, что страшная ненависть и месть, которую большевики разжигают, может принести неожиданные сюрпризы в один прекрасный день. Государственная политика твердо стоит на принципе: довлеет гнев и злоба его, и о том, что завтра случиться может, никто не загадывает.
Эта «политика» требует во что бы то ни стало заключить торговый договор с большевиками, и может ли найти какой-нибудь отклик обращение к чувству человечности, если пока в Крыму идет настоящая резня, г. Красин сидит в Лондоне гостем Ллойд Джорда, смиренно ждущего ответа из Москвы.
Нам, русским, слишком памятна такая политика, присвоившая России звание «страны неограниченных возможностей». Но где же им равняться с теми возможностями международной политики, которые реализуются теперь.
Неужели же есть хотя бы зерно истины во всех этих предсказаниях о гибели европейской культуры?
Неужели же действительно останется только регистрировать совершаемые большевиками нечеловеческие ужасы без малейшей надежды вызвать протест со стороны цивилизованного мира?
Руль, №23, 12 декабря 1920 г.
«Стенькин суд»
У великого моря Хвалынского,
Заточённый в прибрежный шихан,
Претерпевый от змия горынского,
Жду вестей из полуношных стран.
Всё ль как прежде сияет — несглазена
Православных церквей лепота?
Проклинают ли Стеньку в них Разина
В воскресенье в начале поста?
Зажигают ли свечки, да сальные
В них заместо свечей восковых?
Воеводы порядки охальные
Всё ль блюдут в воеводствах своих?
Благолепная, да многохранимая…
А из ней хоть святых выноси.
Что-то, чую, приходит пора моя
Погулять по Святой по Руси.
Как, бывало, казацкая, дерзкая,
На Царицын, Симбирск, на Хвалынь —
Гребенская, Донская да Терская
Собиралась ватажить сарынь.
Да на первом на струге, на «Соколе»,
С полюбовницей — пленной княжной,
Разгулявшись, свистали да цокали,
Да неслись по-над Волгой стрелой.
Да как кликнешь сподрушных — приспешников:
«Васька Ус, Шелудяк да Кабан!
Вы ступайте пощупать помещиков,
Воевод, да попов, да дворян.
Позаймитесь ка барскими гнёздами,
Припустите к ним псов полютей!
На столбах с перекладиной гроздами
Поразвесьте собачьих детей».
Хорошо на Руси я попраздновал:
Погулял, и поел, и попил,
И за всё, что творил неуказного,
Лютой смертью своей заплатил.
Принимали нас с честью и с ласкою,
Выходили хлеб-солью встречать,
Как в священных цепях да с опаскою
Привезли на Москву показать.
Уж по-царски уважили пыткою:
Разымали мне каждый сустав
Да крестили смолой меня жидкою,
У семи хоронили застав.
И как вынес я муку кровавую,
Да не выдал казацкую Русь,
Так за то на расправу на правую
Сам судьёй на Москву ворочусь.
Рассужу, развяжу — не помилую, —
Кто хлопы, кто попы, кто паны…
Так узнаете: как пред могилою,
Так пред Стенькой все люди равны.
Мне к чему царевать да насиловать,
А чтоб равен был всякому — всяк.
Тут пойдут их, голубчиков, миловать,
Приласкают московских собак.
Уж попомнят, как нас по Остоженке
Шельмовали для ихних утех.
Пообрубят им рученьки-ноженьки:
Пусть поползают людям на смех.
И за мною не токмо что драная
Голытьба, а казной расшибусь —
Вся великая, тёмная, пьяная,
Окаянная двинется Русь.
Мы устроим в стране благолепье вам, —
Как, восставши из мёртвых с мечом, —
Три угодника — с Гришкой Отрепьевым,
Да с Емелькой придём Пугачём.
Максимилиан Волошин
Руль, №28, 18 декабря 1920 г.
Еще по теме
| 