Дни погибели
(Год назад)
I
На Петербург медленно и лениво спускался серый вечер, с дробным стуком надоедливого октябрьского дождя, с завыванием и плачем резкого, летящего от моря ветра.
Почему-то бездействовало электричество, и, мы, в редакции "Вольности", где из-за некоторых редакционных неурядиц было назначено общее собрание сотрудников,—сидели при тусклых свечах.
Было холодно и неуютно.
И от этого холода, темноты и неуюта—люди сердились. Мелкие недоразумения внезапно вырастали в неразрешимые конфликты. Сыпались обидные слова...
Как вдруг - в редакцию влетел оживленный, полный новостями, репортер, и звонким, настороженным голосом выкрикнул известие, перед которым сразу померкли и показались маленькими наши внутренние редакционные бурьки.
— Совет Рабочих Депутатов решил взять на себя верховную власть!
Чутким холодком захолонуло сердце...
Вот оно! Пришла та беда, опасное предчувствие коей томило Петербург с печального времени корниловской неудачи. Черный зверь раскрыл пасть свою над обреченной Русью...
Не кончив своих дел, горячо обсуждая новость, стали мы расходиться.
Однако, на другой день оказалось, что занавес возвещенного репортером, светопредставления еще не поднят. Совдеповский оркестр лишь взял первые ноты увертюры, вынося постановление об образовании военно-революционного штаба.
Но и перед опущенным занавесом было томительно и жутко...
Не зря Лев Троцкий эффектно размахивал дирижерской палочкой. Первое представление оперетты „Страшный Суд" началось...
По внешности—все было как будто по-старому. Оптимистические страусы прятали голову пол крыло и уверяли:
— Выступления не будет!
В Зимнем дворце—тень, фантом власти продолжал притворяться руководителем страною... На Мариинской площади—по мере сил помогали обману... Без конца, без краю лились звонко-пустые, ненужные речи, которых никто не слушал, не хотел слушать...
В штабе—мямлил растерянный полковник Полковников, бедный главнокомандующий без единого солдата...
Запутавшийся ген. Верховский предлагал героическую меру сепаратного мира... Как будто уже не было поздно. Как будто обманутые большевистской прелестью массы поверили бы „буржуям".
Премьер, выдохшийся торреадор революции, в последний раз захотел ухватить быка за рога—и в предпарламенте истерически завопил о „состоянии вооруженного восстания, в котором находится столица"... Предпарламент, по своему обыкновению, растекся мыслью по древу,—и даже в страшный час кончины сумел лишь пролепетать сотый вариант на тему "поскольку—постольку".
А в это время—опьяненная посулами, - что скоро вы все поедете домой и будете господами,— солдатская масса на митингах решила всемерно поддерживать совет рабочих депутатов.
А в это время—на Выборгской стороне, за Нарвской заставой, в Гавани лихорадочно вооружалось темные легионы бунта, предтечи красной армии...
II
Грозный миг прошел.
Капельмейстер указал вступление финальным литаврам.
Они грянули - и 24 октября, проснувшись, Петербург узнал, что переворот, в сущности, уже совершен.
Министерства, банк, адмиралтейство, вокзалы, телефонная и электрическая станции—весь сложный аппарат государственного и общественного быта,—без боя, без крови достался победоносному бунту.
Премьер в бегах. Остальные министры забаррикадировались во дворце и с минуты на минуту ждут конца.
Но самое страшное было то, что дряблая душа невской столицы, как будто не осознавала, не постигала страшной глубины, куда ее вверг переворот.
На грязных, липких тротуарах Невского взметалось кипение обычной городской жизни:
Круглые спекулянты в котелках так же, как вчера стремились к мраморным столикам кафе... Изящные дамы с подведенными, томными глазами, также уверенно выступали по мокрому асфальту, сверкая лаком своих высоких сапожков. Множество товарищей по-прежнему торговало на углах папиросами и всякой дрянью. По-прежнему, у булочных, табачных и обувных магазинов колыхались черные очереди... Проносились трамы с „висельниками" на ступеньках и буферах. Завывали медные сирены автомобилей.
И только у Полицейского моста — обрывалась эта обычная жизнь.
Здесь Невский преграждала невысокая, кое как наваленная баррикада из досок и разобранной мостовой. За нею - простиралась область власти Временного Правительства: четыре квартала.
Ленин ждет трамвая.
(Зарисовка с натуры петрогр. художн. Sinus'а летом прошлого год для журнала «Лукоморье»).
Днем осаждающие не предпринимали никаких действий.
Вождям Смольного, правда, очень хотелось блеснуть повторением 10 августа 1792 года.
Но воины их—отнюдь не выражали желания биться. С одной стороны расслабляла уверенность в легкой победе: стоит ли возиться со штурмом, раз враг уже побежден?
С другой - удерживал и некоторый страх. Хотя и немного у Правительства силы,—да все-таки есть там, на Дворцовой площади и казаки, и юнкера. Неровен час— получишь пулю в лоб!
Вообще, победители были растеряны и расстроены не менее побежденных. Сами не знали, что делать...
Как-то конфузливо разогнали предпарламент, не арестовав, несмотря на приказы Смольного, ни единую из намеченных жертв.
Неграмотный матрос важно поглядел на билет одного из членов высокой палаты и сказал: проходите, товарищ! Вы с мандатом...
А товарищ был... Б. В. Савинков.
Доведенный собственной революционной дерзостью почти до экстаза, молоденький, командовавший отрядом разгонителей, прапорщик, встретив спокойного, холодного ген. В. М. Алексеева, смущенно пролепетал:
- Ваше Высокопревосходительство! Вы, как народный представитель... Я не должен вас задерживать... Извините...
Казалось, в равнодушной столице, с ея мирно гуляющими по Невскому толпами—испарялся, улетучивался весь пафос, весь темный взлет души восстания..
И кто знает? Найдись тогда у кучки вооруженных людей, засевших в Зимнем дворце, мужественный предводитель, быть может, победа досталась бы не бунту?
Но, увы! - в Зимнем дворце были решительны только те, кто, по штатскому своему положению, не мог сесть на белого коня—Н. М. Кишкин, П. И. Пальчинский, П. М. Рутенберг... Те же, кто мог и кто должен был командовать Полковников, Багратуни—растерялись, ослабли...
Отчаяние и недоумение одолевали сердца последних защитников порядка.... Ушла часть ничего не понимающих юнкеров. Совет Союза Казачьих Войск, увидя полную бессмыслицу дальнейшей, борьбы, велел трем казачьим сотням покинуть Дворцовую площадь.
Осаждающие приободрились.
Вместе с медленно наползавшей черной, мокрой и скользкой ночью, смелел бунт.
И вот октябрьскую тьму прорезала огненная вспышка выстрелов... Забухали пушки "Авроры"...
Отчаянно отбиваются последние защитники или вернее защитницы Временного Правительства... бедные, стриженные, похожие на мальчиков, в своей солдатской форме,— девушки женского добровольческая легиона.
Но, к чему их героическая, тщетная кровь?
Вот уже врываются темные толпы в священную обитель власти. В пьяной, буйной веселости победивших дикарей оглашают они расписные своды выстрелами, сейчас уже бесцельными. Крушат мрамор и бьют зеркала, грубыми сапожищами, топчут тонкую мозаику паркетов.
Раззудись плечо! размахнись, рука! Прячься, несчастная, окровавленная Русь! Кронштадт гуляет! Выборгская сторона веселится!
III
Утро первого дня новой власти встало свежее и чистое, с большим, красно-желтым круглым солнцем, какое бывает только в Петербурге.
С любопытством постороннего зрителя тянулись толпы на место ночного боя. Глазели на изъеденный пулями, словно заболевший оспой красивый фасад дворца. Любопытными руками ощупывали засевшую в решетке Александрийского столпа—пулю... Вздыхали и хмыкали над рухнувшей на город бедой. Тешили себя надеждой:
— У нас то, с нашим разложенным гарнизоном—легко! А вот, посмотрим, что скажет Москва! Провинция! Казаки!
Чуялась в этих разговорах, праздных и ненужных, великая тоска умирающего города на Неве... Казалось, что в них раскрывает свои страшные, липкие глуби опустошенная душа Петербурга. И пахло от нее тлеющей слякотью, подобной той, которую на Невском попирают высокие сапожки томных петербургских дам...
Темный ужас вставал над закованным, волей Медного Всадника, в гранит болотом...
Сердцу было ясно—никакая жертва, никакой подвиг любви и верности не спасет обреченного города, не искупит страшной холодной октябрьской ночи, когда он сам себя предал во власть демонов анархии и разрушения... И невольно при виде этих равнодушно-негодующих толп, с праздным бессилием глядящих на поруганныя святыни России, невольно повторяла душа:
„Вам преступившим—нет возврата!
Вас поразил Господень гнев!"
Владимир Кадашев.
Российскому интеллигенту
Обезлюдеют партии, фракции,
Сгложут мыши „святые знамена".
К берегам неизбежной реакции
Ты причалишь свой челн облегченно.
Превратишься опять в обывателя,
И обманутый краткой весною,
Будешь плакать в жилетку приятелям,
Монотонно по-прежнему ноя.
Плача, скажешь друзьям: „Поглядите-ка,
Революция срамно погибла;
Ох, в конец надоела политика,
От партейности душу отшибло"...
Разуверясь в общественном творчестве,
Ты вернешься к привычной утехе:
От марксизма уйдешь в богоборчество,
Покаянные выпустишь „Вехи“.
Чтобы душу бессильно-бездарную
Убаюкать мотивом веселым,
Плюнешь ты на проблему аграрную
И займешься проблемою пола.
Развлечет тебя, дряблого, сонного,
Бичевание собственной плоти.
И не скоро ты с пылом влюбленного
Возвратишься к мечтам о свободе
Ты вторично познал, что брыкается
И брыкается больно свобода.
Так начни ж "забываться и каяться".
Как тогда, после пятого года.
Извела доконала политика!
Лучше тлеть средь „духовных исканий'.
Снова быть безответственным нытиком
И показывать кукиш в кармане.
Т. Ольбинет.
Донская волна 1918 №20
Еще по теме
| 