Материал из журнала "Нива" за декабрь 1916 года.

Талантливый русский журналист В. Жаботинский, живущий теперь в Лондоне, поместил в «Русских Ведомостях» яркую корреспонденцию, изображающую «панику» англичан от налета цеппелинов. Автор называет настроение англичан «паникой» иронически, и действительно его картинное описание ночной жизни Лондона лишний раз подтверждает безнадежность германского «террора сверху».

«Около полуночи, когда начинаешь потягиваться и зевать, вдруг издали доносятся характерные гулкие удары. Начинаешь прислушиваться. В дверь стучится хозяин; на нем — какой-то халат поверх пижамы, он извиняется за свой вид и сообщает: «Это — Зеппы, сэр,—я лезу на крышу. Хотите тоже?» И мы, хватая бинокли, бежим за ним наверх. На площадке у лесенки уже стоят две соседки в капотах, третья уже карабкается по перекладинам, а сосед-химик, скромно глядя в сторону, придерживает лесенку.

С крыши сначала ничего нельзя разобрать. Небо—как небо, тучек не видно, звезды не очень ярки. С северо-восточной стороны только два световых луча трепетно ощупывают Кассиопею и Пояс Ориона, но никаких посторонних предметов не видать. Взрывы тоже прекратились. Мы стоим, переговариваясь, и ждем. Вдруг хозяин говорит: «шш...» Мы все замолкаем и ясно слышим у себя над головами густое храпение аэроплана. Он летит откуда-то из западных кварталов. «Их два»,—говорить хозяин, у которого тонкий слух. Действительно, вдруг на мгновение мы видим высоко вверху, прямо над нашей крышей, две желтых световых точки, которые ползут к востоку и вдруг исчезают. Мы начинаем гадать, что это светится. Одна дама полагает, что это — лампочки мотора. Другая говорит: «Если бы лампочки были снаружи, они бы гасли от ветра». Тогда мы решаем, что это — просто фонарики, так сказать, для освещения дороги, вроде, как у автомобиля.

Вдруг одна из соседок говорить шепотом: «Смотрите, смотрите!» Она указывает на тот из лучей, который только что охаживал Кассиопею. Теперь он отодвинулся немного вниз и вправо и больше не колеблется. На конце его—небольшое продолговатое пятно, вроде той туманной дырки, что лучи прожектора в облачную ночь пробуравливают в тучах.

Но эта ночь— не облачная. Я хватаюсь за бинокль; в это мгновение над горизонтом со всех сторон взметаются другие лучи из-за реки справа, из северных предместий слева, из западных за спиной у нас. Эти последние протягиваются прямо над нашими головами; они кажутся страшной силы, и хочется нагнуть голову, как будто эти гигантские дубины вот-вот могут размахнуться по поднебесью и обрушить мировой удар на нашу маленькую крышу. Но им не до нас. С полминуты они мечутся по небу, фехтуя или целуясь, к вдруг все собираются в кружок вокруг того пятна и застывают. То пятно из туманного и расплывчатого становится ярким и отчетливым, и я в бинокль ясно вижу теперь, что это—цеппелин. Он не особенно высоко, но очень далеко от нас; он кажется короче обыкновенного,— по-видимому, в ракурсе; можно различить одну гондолу в виде яркой полоски, блестящей, как серебро. Я поворачиваю винт бинокля во все стороны, мечтая увидеть человечков, но получается только туман, и я на время теряю из вида всю картину. В эту секунду на востоке опять начинается пальба.

Звуки взрывов доходяг до нас приблизительно секунды через три после того, как разрывается каждый снаряд. Самый взрыв снаряда не представляет собой на этом расстоянии ничего особенно эффектного. Обыкновенная ракета «дождем» куда внушительнее. Здесь просто на мгновение расцветает крупная красно-желтая звезда, разбрасывает брызги и тухнет, а потом доносится удар, довольно гулкий, но такой, что, лежа в постели, можно его и проспать. Зато внушительно нечто другое: снаряды разрываются очень близко от небесного гостя.

Осенью прошлого года, помню, я видел такую же охоту с этой самой крыши, и тогда желто-красные звезды расцветали на расстоянии, по-моему, до 5 градусов по дуге друг от друга. Теперь сразу видно, что точность прицела сильно усовершенствована. Площадь, на которой проектируются взрывы, кажется маленьким овалом вокруг центра скрещения лучей. Стрельба не особенно частая, во всяком случае не та пальба со всех сторон изо всех орудий, что в прежние месяцы. Видно, что целятся и рассчитывают. Звуки взрывов похожи один на другой,—хотя потом мне говорили, что люди знающие могли даже издали отличать голос выстрела от голоса шрапнели, и взрыв снаряда в небе от взрыва бомбы, падающей с цеппелина. С нашей крыши разница незаметна, или, быть может, падающих бомб мы и не можем слышать из-за всей маеты домов Лондона и северо-восточных предместий. Раза три поле моего бинокля прорезают медленно скользящие звездочки пятой величины; они кажутся далеко в стороне от цеппелина, во всяком случае высоко над ним. Аэропланы работают.

Цеппелин уходит. Он теперь повернулся к нам боком во всю длину, но гондол уже в мой театральный бинокль не видно. Он освещен ярко, но точные очертания немного сливаются с фоном светового пятна, так что он не совсем похож на сигару, — скорее на сосиску. Она медленно ползет к северу, и, впившись в нее, с ней передвигаются световые лучи, меняя углы своих скрещений. Вот она наклонилась и как бы нырнула, и лучи с нею; один на мгновение соскочил с прицела и беспомощно повис между звездами, но сейчас же спохватился и опять наложил свой длинный палец на жертву. Эта молчаливая борьба с лучами—самое грандиозное, самое жуткое во всей сцене. В ней что-то нечеловеческое. Выстрелы и взрывы скорее расхолаживают, напоминая о будничной обыкновенной войне.

Внезапно откуда-то сзади, из западных кварталов, доносится другой звук, - невнятный рев какой-то толпы. Даже не разберешь, где это: слышно только, что ревут тысячи,—по-видимому, столпились на площади,— я что рев — торжествующий; явно слышны треск рукоплесканий и потом первые ноты хорового гимна. Они еще дальше нас от небесного поля битвы, но, должно быть, что-то увидели, чего мы не заметили еще. Мы только видим, что цеппелин опять собирается нырнуть,—он наклонился до тридцати градусов. Тогда кто-то из нас на крыше говорит: «У него красный нос». И мы действительно видим, что вся передняя треть зарделась нежным, перламутрово-розовым оттенком. Оттенок густеет понемногу, но пока не распространяется.

И вдруг цеппелин исчезает. Не видно ни его очертаний ни электрического пятна в скрещении лучей. Вместо них в небе просто висит огневой клуб, кусок яркого сияния, вроде огромного китайского фонаря, при котором мы здесь на крыше ясно видим цвета своих пижам, халатов и капотов. Первое время еще можно отличить красный свет внизу и желтый вверху, но через мгновение все сияние становится красным. Выстрелы прекратились; рев на западе тоже стих; вокруг нас, с других крыш и с набережной, несколько голосов крикнула «ура» и тоже замолкли. Лондон молча следит за страшной агонией чудовища и его шестнадцати пассажиров. От огненного круга в небе отлетают искры, и, не спеша, падают вниз. Потом он сам начинает плавно опускаться. Невидимая толпа на западе снова посылает в ночь свой торжествующий рев, и с нашей набережной опять раздаются рукоплескания, а мы на крыше стоим в красном бенгальском озарении. Вдруг все тухнет; цеппелин исчез за громадами города; за ним исчезают световые лучи, и только два из них, один—с севера, один—с юга, широкими взмахами обметают небо и звезды.

Я думаю, что у немцев нет в Англии шпионов; если есть, то они никуда не годятся,—надо их рассчитать. Если бы у немцев были здесь толковые лазутчики, они бы давно растолковали Берлину, что цеппелины для здешнего населения стали просто эффектным зрелищем.

Полуодетая публика высыпает на улицу и, опьяняясь криком, глядит на охоту, которая разыгрывается чуть ли не над самой их головой.

А немецкие серьезные газеты полны рассказами о том, что Англия в панике и что скоро она из-за этого с перепугу запросит мира.

Германия, истощенная войною, принуждена была ввести всеобщую трудовую повинность. Отныне каждый немец, каждая немка должны отдать на алтарь родины последнее, что имеют: свои трудовые силы... Борьба достигла последнего предела. Мы и наши союзники, слава Богу, далеки от необходимости прибегнуть к этой последней крайности. Право труда у нас неотъемлемая собственность каждого. Но у нас есть зато великая святая обязанность: помочь родине содержать всю ту неисчислимую военную силу, которая отстаивает грудью нашу родину. Святой долг каждого принести свою лепту в общий денежный фонд, из которого черпается материальная сила армии.

Приобретайте облигации нового займа. Выгодно помещая в этих правительственных бумагах свои сбережения, вы тем самим отдаляете от себя страшный призрак всеобщей трудовой повинности, надвинувшийся уже на нашего врага.

Еще по теме