По материалам журнала "Вестник Америки", июнь 1917 г.

Биологические причины революции

Статья д-ра С. М. Меламеда

Свержение Романовых не только событие огромной важности, имеющее общее историческое значение, но оно специально должно интересовать историков и социологов. Оно дает обилие материала для исследования хода развития государства. Она лишний раз раскрывает причины внутренне-политических катастроф в государстве и сообщает материал для поверки существующих теорий о политических революциях.

С незапамятных времен существовал взгляд среди политиков и философов истории, что причины революций лежат либо в скрытых исторических силах — религиозных, политических экономических или правовых, — либо в появлении великих личностей.

Святой Августин, Калвин, Боссеть и Иосиф Мэтр находят в религии объяснение для внутренних переворотов. Гуманитаристы и моралисты, начиная с древности и до наших дней, считали право и мораль двигателем государственных переворотов. Много попыток было сделано, чтобы объяснить великую французскую революцию преобладанием тяжких законов римского права, которых народ не в состоянии был вынести и вынужден был революционировать.

Согласно этой теории, для народа важны законы, а не формы правительства. Поскольку в этих законах виноват правитель, именем которого законы исполняются — правители вынуждены исчезать вместе с законами, ими представленными.

Сброшенный царь, таким образом, более жертва обстоятельств, нежели действительная и прямая причина революции.

В глазах таких лиц, как маркиз де ла Фар, Роберт Оуэн, Карл Маркс, Фридрих Энгельс и всех других представителей исторического материализма, в той или другой форме, всякая революция объясняется только чисто-экономическими причинами. Софисты всех времен, начиная с Анаксагора и кончая Фридрихом Ницше, смотрят на революцию, как на дело рук высших личностей, которых они признают единственными двигателями истории.

Между тем, различные революции, происшедшие в Европе и Азии в последних двух десятках лет, не оправдывают вовсе классических теорий, что каждая политическая катастрофа обязана одному из упомянутых четырех моментов. Даже французскую и английскую великие революции нельзя больше объяснять одними только этими моментами.

Борьба за и против Стюартов ни в коем случае не была войной за или против римского католицизма, т. е. войной за веру. Это скорее была встречей двух империализмов: восставшего британского и ниспадавшего папистского.

Эта борьба могла бы кончиться совершенно иначе, если бы не упрямство и идиотство Карла I. Французская революция, хотя она и черпала особые силы в предшествовавшем ей голоде и в скверных законах, кажется новейшим историкам как последней встряской Ренессанса, который, согласно блестящему его историку Бурхардту, открывал индивидуальность.

Что иное может быть декларация человеческих прав французской революцией, если не конечным осуществлением идеалов Ренессанса. Если бы Луи Канет проявлял вместо узколобия и слабости — разум и умеренность, он бы вовсе не необходимо должен был покончить на гильотине. То же самое можно сказать и о Николае Романове. Он должен сам пенять на себя за свое низвержение. Мы отлично можем себе представить русского царя интеллигентным, человека с силой волей, способного порвать с старой царской традицией и пойти на нужный компромисс.

Это верно, что в отношении русской как и французской революций можно сказать, что экономические и правовые причины обострили положение, но приписывать свержение Романовых и поворот вещей в России исключительно анонимным историческим силам — могут только те, которые имеют привычку генерализировать вещи и цепляться за старые теории.

Все революции новейших времен, пожалуй, были чинимы, начаты и вынесены различными историческими элементами, никто не станет отрицать роли, которую эти силы играли в революциях. Но все эти революции имеют одну черту, которая обща всем, и если что нибудь было главным орудием успеха этих революций — персидской, португальской, турецкой, китайской и русской, — то вырождение старых правительств, нашедшее свое выражение в их физическом, нравственном и душевном низком уровне. Будучи физическими и душевными дегенератами, они не обладали также никакой силой воли, а без последней и без могущества не мыслимо и господствование над людьми.

Я считаю поэтому, что всякий государственный переворот обязан вырождением правителя, а не, как принято думать, анонимным силам. Простой ли это случай, что ли, что пять революций, происшедших в последнее время в пяти различных странах, восторжествовали над пятью абсолютно дегенерированными правителями? Если это не простой случай, то мы должны признать в вырождении царей причину успеха революций, если не главную ее причину. Мы тогда бы стали лицом к лицу с новой двигательной силой в развитии искусства и с новыми причинами политических революций: расовыми и биологическими моментами, которых до сих пор вовсе не принимали во внимание.

Я знаю только одного древнего историка, Полибия, который признавал расовый фактор, как причину революций. Но Полибию казалось, что вырождение правителя, причинившее революцию, должно быть приписано не биологическим мотивам, а плохому воспитанию князей. Я хочу придать особый вес биологическому мотиву, как причине революции во всяком хорошо организованном государстве. Мы себе позволим подойти к этому вопросу поближе.

Царское и великокняжеское достоинство, обусловливающее династию, ведет с необходимостью не только к тесному кругу междубрачия, но и к полнейшему кровосмешению. Члены одной династии только изредка роднятся с членами других, не желая увеличить до бесконечности линию принцев крови и следовательно кандидатов на престол. Это вынужденное кровосмешение, как и всякое другое кровосмешение, подтачивает в конце концов жизненные силы династии и ведет к произведению низшего типа человека в династии.

После того, как династия властвовала в стране 300 — 400 лет, она, благодаря этому кровосмешению, не только психологически, но также и нравственно исчерпана. Стюары, Капеты, Браганцы, Манджуры и Романовы — все они дошли до того, что стали производить на свет Божий уродов, которые в силу наследства хотя и были посажены на престол, но не могли держаться в нем, в виду своей физической и душевной слабости.

До какой степени эти сверженные автократы были физически или душевно или же и физически и душевно дегенерированы, можно видеть из характерных рассказов об их свержении.

Изображение французской революции Карлейлем есть в сущность обстоятельный рассказ о слабостях и нерешительности Людовика Шестнадцатого. Недостатки и бесхарактерность Карла I слишком известны, чтобы на них останавливаться. То же самое можно сказать и о Манджурской династии.

Когда Николай II был извещен окружающими об успешном перевороте в Петрограде, он вспомнил не об утерянном троне и не о царстве, а о прекрасных цветах в своем саду в Ливадии.

Абдул-Гамид горько плакал, когда его доставили в Салоники — место его изгнания, — потому что он был лишен части его гарема, а не потому, что потерял свой трон.

Первая мысль Мануеля Брагинцы, когда его известили о потере трона, была о благополучии его метрессы.

Отсутствие твердой воли — главная черта сверженных деспотов, это обусловливается общим их бессилием — как физическим, так и моральным, — а все это вместе — следствие кровосмешения.

Стоит вспомнить, что французская революция опрокинула не только монархию, но и французское дворянское сословие, в то время как английская революция оставила дворянство нетронутым. Объяснение в том, что в то время как французское дворянство было подкошено тесным междубрачием и кровосмешением, английское дворянское сословие было с биологической точки зрения в полном соку, потому что английскому дворянству, не менее французского гордого своим сословием, был открыт более широкий биологический простор.

В Англии доступ к дворянскому достоинству зависит не от двора, а от государства. Лучшие умы и таланты, обогатившие жизнь наукою, были допущены в ряды дворянства. Во Франции это было более дворцовым, придворным делом, чем государственным. В результате английское дворянство постоянно обогащалось молодыми и свежими силами, а во Франции дворянство образовало тесную корпорацию с ограниченными биологическими возможностями. Удивительно ли, что оно все более вырождалось?

Я, разумеется, не приписываю падение и конечное исчезновение французского дворянства исключительно расовому и биологическому моменту; много других еще причин способствовали его уничтожению, но биологический момент был, конечно, одной из причин его ниспровержения.

Можно считать установленным, что ни одна династия не живет дольше трех — четырех сот лет, и только там, где существуют особые условия, как, скажем, в Габсбургской монархии, только там она может держаться дольше. Габсбургская монархия держится вопреки тому, что эта династия дала наиболее яркие образы человеческого вырождения.

Только один трон в Европе стоит твердо, как скала, в течение 1,600 лет — это папский трон, — но это именно трон без династии, его князья восходят по выбору.

В государствах, где имеется господствующее национальное большинство — будь это монархия или же аристократическая республика — развитие строя в значительной степени зависит от расовых и биологических моментов.

Если царствующая династия или господствующий класс здоров и в состоянии производить здоровые и развитые индивидуальности, — строй прочен и обеспечен; если же династия старая, психологически в положении упадка и производит низший и слабый тип индивидуальности — прочность государства и правительственного строя подвержен сотрясению и разложению.

В спокойные и нормальные времена упадок и вырождение господствующего правителя или класса не обнаруживаются с такой очевидностью, как во времена критические. В нормальное время они прикрываются придворным блеском и прячутся от посторонних взоров кругами, заинтересованными в слабости правителя.

Но в критическое время, когда глаза народа устремлены на короля или императора, и когда нужна крепкая рука, чтобы провести государственный корабль через бурю времени, его беспомощность и бессилие выступают наружу, открывая во всей наготе упадок и вырождение короля — следствие биологических и социальных условий, — и подбадривая скрытые революционные силы, в которых нигде и никогда нет недостатка, для решительных наступлений.

Править людьми значит обнаруживать твердую волю, отсутствие ее не только стимулирует революцию, но оно и вызывает ее. Слабость правителей, обнаруживающихся в нерешительности и упрямстве, одновременно втягивает даже и умеренных в ряды революции.

Гучков и Родзянко не революционеры и не сочувствуют революционным учениям. Беспомощность и нерешительность последнего из Романовых — очевидного вырожденца и бесхарактерного человека на русском троне — вогнали и консервативных людей в объятия революции. Подобные же явления мы находим во всех современных революциях.

Мы видим, следовательно, что не «высшая личность», — «Uebermensch» — чинит революцию, но напротив — его антипод: «низшая личность» ответственна за нее.

Высшие личности, появляющиеся во времена революции, имеют тенденцию овладеть ею и скрутить ее в бараний рог. Наполеон — ужаснейший из примеров.

С. М. Меламед.

Вестник Америки, июнь 1917 г.