Берегите армию

Более полгода прошло с того знаменательного дня, когда над исстрадавшейся русской землей, задыхавшейся в атмосфере произвола и бесправия, впервые засиял луч свободы.
В минуты крайнего напряжения борьбы с внешним врагом, счастливая перспективой новых горизонтов, радостно приняла, не знавшая преград, Кавказская армия весть о перевороте.
За отдаленностью от центра политических событий, больше и ближе чувствуя биение пульса войны, части нашего фронта торжественно поклялись защищать молодую русскую свободу от всяких на нее посягательств, откуда бы они ни шли.

Веками накоплявшееся озлобление, получив естественный выход, вылилось в ряд требований об удалении из армии некоторых начальствующих лиц, своей ленью, грубостью и самодурством приносивших делу несомненный вред.

И как после грозы живительный озон оздоровляет воздух, так и первые дни революции оздоровили фронт. Заработали комитеты, собрался в Тифлисе краевой армейский съезд, продовольствие и снабжение, пришедшие в полный упадок, стали налаживаться.
Сознательная, основанная на моральных началах, дисциплина, казалось, стала твердо.
В мозгу каждого фронтовика ясно и определенно сложилось убеждение, что дело строительства государства только тогда пойдет по верному пути, когда тыл сохранит спокойствие и порядок, а войска фронта честно выполнят великий свой долг перед обновленной родиной.

«Признавая, что на долю Временного Правительства» говорится в «Наказе» одной из дивизий, за всю войну не знавшей хотя бы дня отдыха, «объединившаго в себе представителей различных течений политической мысли, выпала только организационная работа по подготовке прочных устоев для грядущего Учредительного Собрания; считая, что только это последнее в праве решить вопрос об основах будущего государственного строя России, и полагая, что какие бы то ни были давления, откуда бы они ни исходили, на свободу слова, печати и личных убеждении, только дискредитируют новорожденную свободу, дивизия, через своих, избранных ею, уполномоченных, выражает свою преданность Временному Правительству».

«При наличии достаточной и надежной опоры», читаем дальше: «в лице испытанной в боях армии, создание иных частей просим отменить, так как в свободной стране не может и не должно быть привилегированных войск.

Стоя на страже чести и достоинства государства, ежедневно смело глядя в лицо смерти, стойко перенося неимоверныя лишения боевой жизни, все чины дивизии просят верить, что обнажать фронт и пускать в Россию врага они не собираются...»

Так твердо и ясно говорил Кавказский фронт в начале революции, так думает он и сейчас.

Но, как известно, пространство между фронтом и тылом делится на три зоны: собственно фронтовую, непосредственно соприкасающуюся с противником, армейскую (резервы, обозы, склады и проч.) и глубокий тыл.

И вот, что наблюдал я во время своих многочисленных поездок по поручению Краевого Совета Кавказской армии, членом которого единогласно избрал меня наш корпус.

В фронтовой зоне, спустя полгода, полный порядок, люди похожи на людей и стойко удерживают фронт от попыток противника прорвать его. Свобода здесь понята правильно, гражданское самосознание развито, чувство долга перед Родиной ясно и определенно (говорю про Кавказский, конечно, фронт).

Во второй зоне, чем дальше от фронта, тем настроение больше меняется. Здесь уже своеобразное толкование всех свобод, здесь свое миропонимание, свои интересы, не всегда совпадающие с интересами данного момента.

Наконец, в глубоком тылу, где «окопавшиеся» взяли исключительную монополию.
Здесь все свободно и оригинально.

Вот идет солдат без погон, без пояса и с расстегнутым воротом.

— Товарищ! — обращаюсь к нему, — неужели интендантство до сих пор не выдало вашей части поясков?»
— А на что они ? — получаю грубый ответ.
— Как на что? Ведь никем форма одежды еще не отменена.
— Это при старом режиме была форма одежды, а теперь свобода—как хочу, так и хожу.

И, бросив презрительный взгляд в мою сторону, считая, что с «контрреволюционером», не понимающим сути свобод, и говорить не стоит, солдат продолжает свой путь.

А вот другая картинка из армейского тыла.

Пока шоферы моего автомобиля питаются в «гречиской сталови», я стоя у машины, разговорился с проходившей сестрой милосердия.

Два солдата, заметив нашу группу, подходят шага на четыре, прислушиваются. Но, видя, что тема беседы для них не интересна, что я резко критикую очищение «аннексированной» Галиции, начинают ругаться восьмиэтажными словами.

— Товарищи! Если вам безразлично мое общество, то вы, как граждане, должны знать, что в присутствии женщины такая свободная речь неудобна,— говорю им.
— Теперь свобода слова, а не нравится, не слушайте: как умеем, так и говорим.

Вы скажете, что я провоцирую.
К сожалению, факт.

Врачебно-питательный пункт Хорум. Три человека, по внешнему облику похожие на кого угодно, только не на солдат революционной армии, подходят к автомобилю.

— Куда идет машина?
— В Эрзерум, отвечаю коротко.
— Чья? не менее краткий ответ.
— Краевого Совета.
— Зачем?, — снова краткий вопрос.
— За делом.

Не ожидавшие такой неопределенности, собеседники переглянулись.

— Поедем, что-ли? Чего пешком-то переть?
— Кто поедет, кому нужно срочно, а только взять никого не могу — дорога плохая и рессоры могут лопнуть.

Категорический тон ошеломил. Пауза.

— Так рессоры-то казенныя, а не ваши?

Объясняю, что такое казна и откуда она берется.

Шум грузовика отвлекает внимание собеседников, решивших, что там дело скорее выгорит.
Пустив в пространство несколько «самоопределяющих» слов, нисколько не изменивших своего смысла и при «новом режиме», «граждане» бегом направляются наперерез грузовику...

Темная ночь. Сквозь повисшие свинцово-черные тучи изредка меркнет красивая, полносветная звездочка. Ноет мотор, вероятно, говорящий про безобразное отношение к дорожному вопросу гг. инженеров, считающих, что время— лучший строитель. Зги не видно. Тускло смотрят фонари. Страшный прыжок, еще и еще. Две зияющие щели крепостных ворот...

Медленно въезжаем в «крепость» N. Ни часового, который спросил бы, кто, куда и зачем едет, как это было днем в..., ни сторожа.

Свобода полная, хотя у инженерного парка, у самых ворот, должен быть караул!

Вы скажете; почему такая разница во взглядах и порядках, собственно фронта и собственно тыла? Вы будете искать разгадку возникновения этих двух психологий, фронтовой и тыловой.
И если вы припомните, что некоторые круги объявили нашу революцию «перманентной», а известная часть офицерства, аморфная до свобод, со 2-го марта признала себя политически импотентной и почила в блаженном ничегонеделании, вам станут понятны причины тыловой разрухи.

Привлекательный и соблазнительный лозунг «долой войну», манивший возможностью отдохнуть от кровавого ужаса, особенно звал к себе обещанием отдыха физического.
И все мы были свидетелями, как части фронта добивались этого отвода на отдых.

Молодая русская демократия, поверив в возможность мира сейчас, безотлагательно, в упоении собственной силой, совершившей грандиозный, невиданный в истории, переворот, сама поверила не только в силу, но и в желание других демократий сделать тоже, что только что сделала она.

Безответственные лозунги, брошенные в малосознательную толпу, подогреваемые демагогами типа Хаустова и Сиверса, поставили вопросы дисциплины на край пропасти; не только «вперед», но и «стояние на месте» уже не удовлетворяло массы. Личное «я» тянуло назад.
Политический шквал, разлившись в гигантскую волну, и извергающую и захватывающую все на своем пути, во время не быль введен в мол благоразумия, и сейчас мы стоим перед вопросом: «быть или не быть?»

Раньше на знамени армии было начертано «вера, царь и отечество».

Первое—дело совести каждого, второе, с каждым днем теряло свое обаяние, но третье, как символ, жило.

Нигде в мире не существовало неограниченной свободы, переходящей в самоуправство, своеволие и насилие.

Нигде не было такого положения, где пользовавшиеся правами не несли никаких обязанностей перед Родиной и обществом.

Основная обязанность—защита Родины и исполнение распоряжений правительства, благодаря лозунгам, понятным нам, но туманным для масс, стушевалась.

И, в результате, развал, анархия!

Вспомните великую французскую революцию. В чем черпали солдаты республики идеи порядка и силы для продолжения борьбы?

В глубоком чувстве патриотизма, в энтузиазме, вытекшем из войны за освобождение Родины, борьбы за свободу, за идеалы революции.

«Вперед, дети, за отечество» — вот призывной клич величественной марсельезы, вот лозунг революции.

Отечество—все, остальное—жалкое, преходящее обстоятельство.

А у нас?

В период крайнего напряжения народных сил (предупреждаю — я говорю только с военной точки зрения, с точки зрения практической), когда противник не пожелал принять протянутую ему руку, у нас, в темную массу простых, принимающих все на веру, русских людей были брошены идеи «интернационала», как следует неразъясненные.

То, что раньше почиталось изменой, вылилось в форму «братания» с врагом, принесенного на фронт с тыла. Началась передача врагу запасов продовольствия, с трудом добываемого и доставляемого; началась передача секретов, как, напр., указания мест расположения наших батарей. Начались нежелательные эксцессы против тех, кто звал к выполнению долга перед Родиной, перед великой русской революцией.

Стало ясно, что третий стимул — отечество пока выбрасывать не следовало, а, учитывая гражданское и политическое развитие масс, надо было сделать остановку, закрепить революционные петиции, подвести итоги.

По правилам войны, прежде чем идти на штурм, предварительно подготовляют его артиллерией всех калибров. У нас же подготовку эту взяла на себя «перманентная» фирма Ленина, закончившая штурм осадой фронта и вооруженным выступлением 3-го—5-го июля.

Однако, здравый смысл руководящего большинства демократии взял вверх, государственная точка зрения восторжествовала. Осада фронта была ликвидирована—там началось наступление.

И чем определеннее возрастала возможность наступления, чем меньше становилось у большевизма шансов на удержание своих позиции на фронте, тем яростнее повел он атаку на тыл.

Но энергичные меры революционной власти, отбив последнюю попытку «осады слева», уберегли главную цитатель тыла — Петроград.

Одновременно с этим началась «осада справа»,—темные слуги реакции, поднимающей голову уже зовут «к порядку», понимая под ним расстрелы и казни. Подстрекательство в погромах, сеяние национальной розни уже дают себя знать.

Естественно, события на главном фронте революции не могли не докатиться и до Кавказского тыла. Правда, наш фронт, растянувшийся на сотни верст по черным высям Малой Азии, непосредственно не задет пропагандой крайних левых течений; но при посредстве вливающихся в него пополнений развал может коснуться и его. Здоровый организм еще борется; однако, однообразная пища большевистской кухни способна вызвать осложнения, для революции едва-ли желательные.

Что же делается в тылу? В каких условиях проводят время, те, кто готовится или, вернее, должен готовиться к защите угрожаемой Родины?

Здоровые, сытые молодые люди, собранные в городах по нескольку тысяч вместе, изнывают изо дня в день от скуки: занятий нет, воинских бесед не слышно.

Получив право свободного осуществления своих политических прав, права, которого не имели и не имеет еще ни одна армия, наши тыловые солдаты делают это не как отдельные граждане, не как члены партий, а демонстрируют вооруженными ротами, батальонами и даже полками!

Горькая, неумолимая действительность уже показала, что вооруженная толпа сама склонна диктовать свои условия, вместо того, чтобы охранять устои, уже готовые.

И эта толпа уже не только для мирных, безоружных граждан, но и опасна она для здоровых организмов, находящихся среди армии и стремящихся к порядку, к созидателыюй работе.

Я привел картинки тыловой разрухи. Я не знаю, вели ли офицеры запасных и прочих тыловых частей беседы на тему, что такое свобода, какие обязанности вытекают из новых гражданских прав, что такое крепости-и каково их значение, как революционный солдат должен их охранять и защищать, что такое финансы и т. д.

Думаю, что нет: мне известно, что во многих частях тыла занятий почти нет, что в казармах не всегда найдете офицера. На чашках же чая или в кинематографах офицерства тьма.
Не давая солдату ответа на волнующие его вопросы, стоя далеко от него, не желая учесть социальной своей роли, часть современного офицерства подлаживается под настроение массы. Но кто знает последнюю, кто знаком с психологией толпы, тому отлично известно, что такие господа уважением не пользуются.

Открытый, честный взгляд, высказанный прямо, хотя бы он и шел в разрез с мнением большинства, ценится солдатами выше, чем дешевая игра на популярность.

Солдат отлично понимает, кто подошел к нему искренно, а кто подполз.

Недостаточная развитость части офицерства, смотрящего на военную службу, как на единственный источник к «легкому» существованию, страсть к картам, мелкое тщеславие—вот те серьезные препоны, которые в деле насаждения разумной дисциплины служат немалой преградой.

И если мы, действительно, желаем поднять боеспособность армии, если мы серьезно считаемся с необходимостью насаждения в ней железной дисциплины революционного долга, мы должны начать с водворения дисциплины в современной офицерской среде. И только тогда можно говорить о мерах, к поднятию дисциплины в массах.

Армия плоть от плоти и кровь от крови народа; питается она народными пополнениями, даваемыми тылом.

Неразвитость нашего крестьянства, из среды которого идут контингенты, сразу уничтожить нельзя.

Нельзя, поэтому, поднимать дисциплину в расшатанном, распадающемся войсковом организме, пока эта дисциплина не будет насаждена в самом народе, пока тыл, сам не дисциплинируется умом и духом.

И первейшей мерой к поднятию дисциплины, я мыслю поднятие здорового, и, разумеется, чуждого нетерпимости государственного эгоизма, который один только может, выковать в толще народной сознание долга перед Родиной; сознание необходимости и готовности пожертвовать жизнью для достижения прочных условий всеобщего мира. Надо во всеуслышание заявить, что только эти условия, не принятые нашими врагами вкупе, могут обеспечить возможность дальнейшего культурного развития.

Горькая чаша отчаяния, крушение государственных и экономических условий жизни, испытываемые теперь всеми классами населения, зовут к революционно-патриотическому воодушевлению.

Только эти стимулы двинут народ и армию на борьбу для защиты от грубого кулака германского солдата.

Железная дисциплина долга перед революцией, может быть поднята только таким путем — не забывайте, что сейчас война.

Не забывайте, что армия, не имеющая сейчас новых норм, регламентирующих все мелочи ее быта, подобна кораблю, носящемуся без руля и без ветрил.

Руль — устав дисциплинарный, ветрила— устав внутренней и гарнизонной службы. Там, где остатками их еще руководствуются, порядок есть.

Необходимо ускорить их разработку.

Дав армии полноту прав гражданских, мы не дали ей, собственно в сфере воинских отношений, еще ничего; а отношения эти требуют, чтобы граждане-воины, волевые свои выявления ограничивали бы определенными рамками.

Те правила, которые устанавливаются революционною властью, должны выполняться беспрекословно и точно, и всякая попытка к их нарушению, откуда бы она ни шла (сверху или снизу), является актом, нарушающим дисциплину, и должна беспощадно караться.
Раз навсегда и ясно надо сказать, что военнослужащие, свободно осуществляя свои политические права, могут это делать либо, как отдельные граждане, либо, как члены партии.

Вмешивать же в политическую борьбу воинские части недопустимо.

Никакие вооруженные демонстрации целыми ротами, б—нами и полками также недопустимы, как опасные для мирного безоружного населения.

«Помимо сознательного отношения к требованиям воинской дисциплины, помимо доброго желания быть правомерным воином», — говорит В. С. Кривенко, — «нельзя не считаться и с чисто физическими условиями, в которые он поставлен.

Когда в воинской части работа кипит по подготовке к бою, когда все чины заняты основательно, не урывками, своим делом, то правильные дисциплинированные отношения быстро налаживаются. Но если, вместо втягивания в продуктивную работу, войска перейдут на положение, схожее с какой-то непрерывной «гулянкой», тогда и вопрос дисциплинарный осложняется в сильной степени.

Усчитайте при этом на бурный период, переживаемый всеми нами, и ту политическую, лихорадочную агитацию, которую внесла с собою революция.

При этих условиях затяжная гулянка представляется ядом, отравляющим воинскую часть, ядом, подтачивающим в корне дисциплину. Лекарство заключается в правильно организованных занятиях. Разумно поставленная работа спасает человека от многого.

Заветы воинской дисциплины необходимо свято хранить, в них залог воинской силы и могущества государства. Вместе с тем в высшей степени желательно создать и те условия, при которых поддержание дисциплины не встречало бы явных препятствий».

И если вы сравните постоянную работу на позициях и постоянное ничегонеделание в тылу, вы поймете корень зла.

Одним из действительных средств поддержания дисциплины является соблюдение формы одежды (не говорю про позиции, где зачастую дай Бог, хоть как-нибудь уберечь себя от холода или жары): растерзанный вид солдата или офицера невольно предрасполагает к хулиганству.

Воин гражданин, предупредительный к себе, дорожащий аккуратностью в одежде, невольно будет аккуратен и в других отношениях.

Я не говорю, что он не может носить собственное, по нем сшитое; но что бы это не было фантастичным.

Наконец, для обуздания порочных элементов, необходимо ввести карательные меры аналогичные с принятыми на фронте.

Всякое наказание есть мера предупредительная по отношению к другим, к массе. И чем оно строже, чем суровее, тем к меньшому числу лиц, его придется применять.

Необходимо также, изъять из армии уголовные элементы, по какому-то странному недоразумению попавшие в ряды тех, кто по идее, должен являться защитником свободы, неприкосновенности личности и примером порядка.

Людей, не отдающих себе отчета, зачем они в армии, необходимо изъять из нее, как элемент вредный.

Пусть будет меньше их числом, но качеством получше.

В. Щедринский.