По материалам журнала "Пробуждение", № 1, 1918 г.

Талант

Эскиз Изгнанника

Судьба Сергея Петровича Ухтомина была не из счастливых.

Окончив университет он не захотел посвятить себя служебной карьере. Сфера практической деятельности была чужда его натуре, а обеспеченность и род освобождали его от скучной обязанности подневольного труда. Кончив науку, он с облегчением покинул университетский город.

Молодой и красивый, всегда элегантно одетый, Ухтомин с шумным успехом закружился в омуте столичной жизни.
Роскошные балы, общество аристократических львиц сменялись буйными кутежами в загородных ресторанах; легкие, платонические романы с наивными девушками чередовались с цыганскими оргиями.

Потом он почувствовал пресыщение и с горьким разочарованием резко оборвал необузданный образ жизни и укатил за границу.
Объехав всю Европу, ознакомившись с памятниками культуры, налюбовавшись вечными созданиями искусства, он вернулся в Россию, женился на молодой, красивой девушке и, хотя поселился в столице, но, зажил тихой жизнью семьянина, удалившись от бурь столичного омута.

Большую часть времени он отдавал музыке, которую полюбил и считал отдыхом души, совершал с женой отдаленные прогулки, иногда уезжал на несколько дней в окрестности столицы.

Так безбурно пролетел, целый год его жизни.

Но жене его стало скучно; тишина домашнего очага ей опротивела, а вместе с ней опротивел и муж, не сумевший создать лучшей, по ея мнению, жизни и она променяла его на какого-то военного,—человека страстного и веселого.

Сергей Петрович проклял столичную жизнь и совершенно уединился в своем доме.
Занятия музыкой сделались более продолжительными, более необходимыми для его усталой души, и он стал думать о том, чтобы всю жизнь отдать на служение искусству.

Он сошелся с несколькими маэстро, брал уроки, совершенствуясь в технике, изучал историю искусства, и с каждым днем все глубже погружался в заколдованный мир фантазии и звуков.

Новые друзья и учителя были в восторге от его дарования, поощряли его усердие, приветствовали успехи, деятельно работали над его совершенствованием, а еще энергичнее над опустошением его карманов, и скоро Сергей Петрович, окончательно уверовавший в себя, расстался со столицей, поселился в своем имении и весь отдался музыке.

Шесть лет старинные комнаты барского дома почти несмолкаемо оглашались звуками. Прежний жуир и разочарованный счастливец превратился в отшельника, культ эпикурейца сменился подвижничеством аскета, короткие завитые волосы легли длинными локонами до плеч, лицо стало бледным, а в глазах, прежде равнодушных, застыла глубокая сосредоточенность мыслителя, горящая, покоряющая идея безумца.

Не довольствуясь одним блеском техники, он работал над созданием новых красот в музыке, мечтал заговорить другими, небывалыми еще звуками, открыть новые пути и тайны творчества.

Редкие гости, навещавшие его в заточении, пророчили ему блестящую славу и перед его глазами вставала, в заманчивой красоте, его будущность, увитая радужными цветами. Говорили, что он скоро даст концерт, что он уже едет в столицу.

Тем временем на столбах и витринах улиц разноцветные афиши возвещали о предстоящем концерте Антона Григорьевича Рубинштейна.

***

Огромное здание театра было переполнено публикой.

Все ждали выхода знаменитого пианиста и когда, наконец, показалась на эстраде знакомая фигура с львиной головой,—театр дрогнул от бурного взрыва аплодисментов.

Концертант поклонился, сел за рояль, и весь театр мгновенно смолк.
И, как весенние ручьи, полились и зашумели обольстительные звуки, и сила гения покорила толпу.
Он в миг стал царем над ней, ее вождем, пророком, истолкователем ее дум и чувств.
Он посылал рокочущие проклятья порокам и низостям человека, гремел восторженным гимном правде и красоте, властно и гордо звал вперед,—на борьбу и подвиг, неутешно плакал о разбитых надеждах, о торжестве насилия.

Кончилось первое отделение.
Замерли в воздухе последние отзвуки дивных мелодий; артист встал со стула, а толпа еще несколько секунд молчала, заколдованная чарами искусства...

В это мгновение, из средних рядов кресел, вяло поднялся какой-то человек и, шатаясь и держась за стулья, стал медленно и нерешительно выходить из зала.

Загремели страстные аплодисменты, а он все шел, все тем же шагом, с остановившимся безумным взглядом и странно, неестественно улыбался.

С удивлением провожали его глазами и давали ему дорогу.

Ранним утром из номера гостиницы, в которой накануне остановился приезжий, раздался оглушительный выстрел.

Сбежалась толпа, явилась полиция, выломали дверь в комнату и все увидели лежащего навзничь человека.

Пристав деловито взял со стола небольшую записку, на которой дрожащим почерком было написано:

«Прошу никого не винить в моей смерти. Я убиваю себя сам, будучи в полном сознании. Я разлюбил свою жизнь потому, что половину ее прожил беспутно и ненужно, а во второй—я ошибся. Я отдал себя на служение искусству, верил в свои силы, работал долго и упорно.

Я думал поразить всех теми звуками, которые страданием взлелеял в душе... Но сегодня я слышал Рубинштейна и... нахожу, что мне не зачем больше жить. Последняя надежда пала, я обманулся и ухожу из этого мира—побежденный и раздавленный гением».

Румяное солнце, равнодушно поднявшись над землей, осветило тесную комнату, испуганную толпу, стоящую там, и бледное лицо погибшего, на котором застыла странная, растерянная улыбка...

Изгнанник.