Донской писатель Ф. Д. Крюков - секретарь круга

Войсковой круг и Россия

(Очерк Ф. Крюкова)

Шел вопрос о войсковом гербе, войсковом гимне и войсковом флаге. Надо было заводить все свое, собственное...

Как у тех молодых хозяев—одиночек, которые только что оставили старое родовое гнездо, отошли „на свои хлеба",—на казачьем языке в шутку они называются „безквасниками",—всюду, куда ни глянь, нехватка, нужда и оголенность —ни звена, ни сарайчика, ни колодца, ни даже обсиженной мухами лубочной картинки в переднем углу, - так и у нынешнего Круга чувствуется если не отсутствие, то большая скудость по части государственной „абсемоции" (опять пользуюсь своеобразной казачьей словесностью.

Многого не хватает. А надо. До зарезу нужен герб, символ народного быта и духа. В забытых сокровищницах седой старины, нашли герб: „Олень пронзен стрелой“.

После примелькавшегося изображения двуглавого царя пернатых, могучего и хищного, образ благородного оленя, истекающего кровью, был трогательно грустен и близок сердцу... Кто-то из глубины серых рядов партера, тонувших в сумерках скупого освещения, спросил:    

— Объясните нам, чего оно обозначает?

Докладчик ответил, что затрудняется дать историческую справку о происхождении этого символа. И, кажется, никто не знал, откуда вело начало это изображение. Может быть еще древний мастер—грек—создал его на какой-нибудь вазе скифского периода.

Из серых рядов вышел рядовой член с подвязанной щекой и объяснил:

— Как ты, олень, ни быстер ногами, а от казачьей стрелы не уйдешь...

Так оно или нет по существу, - разбирать не стали. Понравилось объяснение. Герб приняли. Перешли к флагу.

— Комиссия по выработке основных законов единогласно решила: флагом войска донского считать общерусский флаг—бело-сине-алый,

—сказал докладчик,— Агеев Павел,—подчеркивая особенно единогласность:

— Была когда-то великая Россия... рассыпалась на куски,—продолжал он:

—Мы, войско Донское, представляем собою один из осколков ее, но думаем и вслух заявляем, что это временно. „Впредь до“... Мы не можем верить,—не мирится с этим наше сердце, что она умерла навеки, великая наша Россия... что не встанет она из праха ...

Нет великой России, но... да здравствует великая Россия!

Дрогнул и зазвенел голос оратора и—показалось мне—ударил по сердцам, истомленным скорбью о поверженной во прах общей матери нашей, как призывный сигнал серебряной трубы, зовущий вперед. И зигзагом пронеслись по зале аплодисменты, дружные, но жидкие, далеко не всех захватившие. Отозвался одобрением и приветствовал оратора лишь тот тонкий слой, который представлен интеллигенцией на Круге. Масса осталась безмолвна.

И когда из ее рядов вышел на эстраду оратор в рубахе защитного цвета и шароварах с лампасами и в речи не очень гладкой, взлохмаченной, сказал, что казачьему сердцу больше говорит новый флаг, донской,—васильково-золотисто-алый, и там, на фронте, идут за ним, как за боевым знаменем,—последующее голосование лесом крепких рабочих рук показало, что быть на Дону флагу донскому, а не общерусскому...

Звучало гордо это—„собственный флаг", но осязательно почувствовалось тут же, что сироты мы и „безквасники", голыши, сидим у разваленной печки, холодной и ободранной, и нечем отогреть нам иззябшее сердце...

— Нет России,—но да здравствует великая Россия!..

Звенит и сейчас в ушах взволнованный голос, и слезы навертываются на глаза и бьется сердце, цепляясь за восторженный зов, как за взмах родных крыльев. Да, была она неумытая, тупо терпеливая и тупо жестокая, убогая, пьяная—великая Русь. Резали огурцом телушку ее пешехонцы, соломой пожар тушили. Но отчего же так неутолимо тоскует о ней сердце, отчего так жаль ее, несчастную Федору, со всей ея темнотой и грязью и вонью, кроткой тихостью и пьяными слезами, с ее городовыми и жуликами, старыми наивными церковками и питейными домами, университетами и кутузками?.. Почему кажется сейчас, что все в ней было такое чудесное и славное, какого нет ни в одной стране на свете? И почему так тепло было около ее патриархальной печки с лежанкой и так сиротливо холодно теперь, под собственным флагом?..

Новочеркасский театр, где происходили заседания всех войсковых кругов

Я гляжу на эту внушительную живую глыбу, заполнившую партер новочеркасского театра. Плотные, крепко сшитые, загорелые, твердые люди. Станицы выслали сюда самых серьезных граждан. Редкий из них не глядел в глаза смерти. Значительная часть лила кровь на всех фронтах. Многие, изведали младость и горечь партизанских дерзаний, и имена отважных бойцов за спасение родного края огненными цветами горят даже тут, в крещенных огнем рядах бойцов безвестных и простых...

Я гляжу на них с тем молитвенным волнением затаенных упований, с какими смотрит сюда, на этот скромный театрик, вероятно вся Россия, ограбленная, взятая в залог, измученная, истерзанная Россия: что скажут они, эти степные, сурово-серьезные люди, уставшие от битвы и скитаний походной жизни, обносившиеся, разоренные, но не помирившиеся с позором подневольной жизни, с вакханалией красной диктатуры? Чем отзовутся на мои затаенные чаяния о единой, неделимой, несчастной нашей матери—родины?..

Но они молчат. Угрюмо, сурово молчат, когда подымается речь о России. Почему-то каждый раз, как выступает вперед этот вопрос, с ним в один клубок сплетается страстный спор о царской короне, о республике, о старом режиме.. В словесных состязаниях около этой темы упражняется главным образом молодежь, фронтовики, пылкие ораторы, искушенные в спорах, блещущие изумительною кудрявостью словесных оборотов и неожиданных выражений. Кричат, размахивают руками. Но загадочно молчит тяжелая глыба партера, молчит и думает свою думу.

— Мы подошли к альфе и омеге всех наших дел, которые нам надо разрешить!

- кричит молодой калмычек Пуков,—он никогда не говорит спокойно, он кричит и сует руками вперед и вправо и влево. Слова фонтаном сыплются из него, мудреные и юркие,— ухо схватывает их, но память не может удержать, и мысль юлит и кружится, как детский кубарь.

— Идите защищать донскую землю, но не защищать царскую корону, не навязывать России когти царского орла ... Донские лампасы и наше казачество - вот что нам дорого и вот что нас соединило с Кругом спасения. И теперь, что вы слышите в руководящих рядах нашей прессы донской земли? Царь, царь, царь... Вот что! „Восстановляйте Россию и царскую власть" . И через это получается среди нас трещина... Трещина дальше отразится по индукции на все население... Нет, господа члены Круга, корону наденет не казачьи орлиная рука!..

Кулак оратора взмывает над головой, и голос достигает высочайших, раздирательных нот. Но загадочно молчит Круг, лишь грузные вздохи слышатся в жаркой духоте.    

— И в орлиную руку не дать когти царскаго орла!.. Нам нужна только донская земля и... вольность казачья... Мы были закованы... и теперь сорвались... и больше не желаем...    

— К делу!

—лениво басит невидимый голос из партера и шелестящим гулом несется равнодушное, спокойное:

— Будет с него... наговорился...
— Позвольте, господа, мое последнее слово таково

— умоляющим тоном выкрикивает оратор, усиливаясь подавить этот зыбкий гул:—как в газете „Часовой" в последнее время...

— К делу!—доносится ленивый гул.
— Именно я подхожу к делу... Коли в газете „Часовой" будут оплевываться люди, называемые кадетами...
— К делу... довольно, брат...
— Позвольте, позвольте, господа... То вы знайте, что у нас объединения никогда не будет...

Зыбким плеском надвигается снизу глухо ворчащая волна:

— Довольно...    
— И похоже, что нет интереса выслушивать волнующую „Часового" и юного оратора тему о России и о всем, что тесно сплетается с мыслью об ее воскрешении...
— Довольно...—гудят равнодушные, пренебрежительные голоса.
— На ваших концах казачьих штыков не несите царской короны! - выкрикивает оратор в заключение и, ткнув кулаком в воздух, покидает трибуну...

Грузный возглас провожает его добродушно ироническим напутствием:

— Сядь, парнище, не расстраивайся.

И чувствуется во всей интонации этих слов черноземного человека усталое, непобедимое равнодушие и к судьбе царской короны, и к участи России, с трепетной надеждой вперившей в него взоры. И как ни страстно хочется уловить хоть одну нотку любовного, сострадательного внимания к ней,—нет, не слыхать...

— Весь интерес зависит жизни нашей сейчас в одном: как вон энти флажки передвигаются...

Говорит другой фронтовик, бравый атаманец, говорит и пальцем тычет в направлении десятиверстки, на которой флажками обозначена линия боевых действий за границей Донской земли.   

— Я коснуся одного, гг. члены: так как мы на том поприще стоим, чтобы слово не отдать, а чужого нам не надо. То надо до того добиться, чтобы эти флажки назад не передвигались, но и в даль далеко - дюже не пущались... Россия? Конечно, держава была порядочная, а ныне произошла в низкость,—ну и пущай... у нас своих делов не мало, собственных... Нам политикой некогда заниматься и там, на позиции, в прессу мы мало заглядаем... Приказ—вот и вся пресса. Нам, господа члены, про царя некогда думать... И не думаем! Наш царь-Дон... Этот есть тот хозяин, за которым мы пошли... Прямо сказать, господа члены, что кто пропитан казачеством, тот своего не должен отдать дурно... А насчет России повременить... Пущай Круг идет к той намеченной цели, чтобы спасти родной край... пригребай к своему берегу... больше ничего не имею, господа...

С непроницаемым безмолвием слушает и эту речь Круг. Пропускает ли мимо ушей он беспорядочно-торопливые фразы, сочувствует ли им, принимает ли или отвергает,—Бог ведает... Молчит. И если заговорит, то о своем, близком, о земле, о пожарном разорении, учиненном красными гостями, о военном снаряжении и о „всем полагаемом" .. И конечно, все это понятно, естественно ...

.„Устали... обносились... измотались"...

Олень, стрелой пронзенный, еще бежит...

Но долго ли?

А великая страдалица, Россия родина-мать, вперила скорбный, трепетный взор, ждет, надеется и верит... Ибо не верить не может, чтобы дивные сокровища души лучшего чада ее родимого—казачества, —героизм, порыв к жертве, святое самоотвержение—были прожиты до последней пылинки на диком торжище красного угара и беснования углубленной революции...

Донская волна 1918, № 16